Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

Политики, военные — люди особого замеса. Они не остановятся перед соблазном решить все проблемы одним ударом. Это понимают крупные ученые. Они видят, что их гений служит бомбе. И дипломаты наши, и разведка отмечают рост таких настроений в научной среде. По-моему, это тот крючок, за который надо ухватиться и осторожно-осторожно, как запал из мины, потянуть на себя.

— Да, пожалуй, ты прав, Гайк Бадалович, — согласился Ванин. — Тут хорошо было бы как-то донести пошире, что союзнички наши весьма двуличны. Как только Гитлеру свернут шею, мы сразу увидим их зубы. Это пока все играют в доверие, сотрудничество. Помнишь, попросили мы по лендлизу поделиться десятью кило урана и что-то там по сотне окиси, что ли, и нитрата. Чесался Гровс, чесался да и выдал от всех буржуйских щедрот аж целый килограмм. Правда, не металлического, а загрязненного. Лишь бы внимание от «Манхэттена» отвести. Вот и вся дружба.

— Да-да, это тихо-тихо понимают люди. И начинают делать выводы. Вот психологическая платформа для аккуратного разговора — без подкупа, без угроз, без пропаганды. Надо помнить, что они сами видят, как наши союзники нас игнорируют. Твой пример неплохо бы им в уши.

— А Курчатов что?

— А Курчатов тоже думает об этом, конечно. И тоже сомневается. Но еще он думает о том, как спасти Родину, как ни высокопарно это звучит. Ему трудно, Курчатову. Он такой один. Ему очень трудно, Павел Михайлович. Но он точно — думает…

На летном поле Ванина ждал Сергей Чуешев, майор из германского отдела, улыбчивый, легкий парень, в 42-м чудом избежавший ареста гестапо в Таллине после разгрома разведгруппы, связным в которой он был. С ним Ванин летел в Тернополь, где планировал на месте проконтролировать работу разведки по дезинформации вермахта насчет места и обстоятельств предстоящего массированного наступления советских войск в направлении Польши.

С прошлого дня Ванин был не в духе из-за неприятного случая на стадионе «Сталинец» после матча между ЦДКА и «Торпедо». Все только и говорили о предстоящем в конце июня розыгрыше Кубка СССР по футболу, и команды выкладывались так, словно от их победы зависела судьба страны. Возбужденные, Ванин и Чуешев вместе с толпой болельщиков выходили со стадиона, как вдруг дорогу им преградил жёваного вида инвалид с костылем, на засаленном лацкане пиджака криво висела потускневшая медаль «За отвагу». Распространяя вокруг себя смесь перегара и немытого тела, он шагнул к Ванину.

— Дай закурить! — требовательно прохрипел он.

Ванин выбил папиросу из пачки и протянул инвалиду, но тот сграбастал всю пачку.

— Ты чего делаешь, дядя? Спятил? — вскинулся Чуешев.

— Шта-а? — неожиданно заорал инвалид, выламывая челюсть, и рванул на груди рубаху, так что отлетели пуговицы. — Ты? Мне? Са-апляк!! Я на фронте вшей корми-ил! Я зубами фашиста грыз! А ты, штабная моль, в тылу отсиживался! Тушенку жра-ал! Глядитя, люди, морды гладкия! Пока нас танк «Ти-гар» гусеницей давил, они тут бабу ма-ацали! Водку кушали! Шта, суки, зассали? Мало вас, вертухаев, на фронте побили! Ма-ала!

Внезапно Ванин, побелев, схватил его за ворот и крепко припер к стене. Достал из кармана купюру, сунул ему за пазуху. Сквозь зубы выдавил:

— Опохмелись, папаша. Купола на грудь тоже на фронте набили?

Чуешев подал упавший костыль.

На обратном пути Ванин молчал, мрачно дымя папиросой, а Чуешев рассказывал, что в Москве участились квартирные разбои: помяукают под дверью, человек откроет — и всё. А промышляют этим как будто мальцы и комиссованные с фронта инвалиды.

Бортмеханик опять завел двигатель самолета. Что-то ему не нравилось.

— Ну, ладно, пока они возятся, пойду, что ли, с девчонками побалакаю? — Чуешев кивнул в сторону сидевших на чемоданах неподалеку медсестер.

— Давай, иди, побалакай, — разрешил Ванин.

— Чего-то боязно, — поежился Чуешев, сгоняя складки на гимнастерке за спину. — Отвык я от женского общества, Пал Михалыч.

— Иди, не бойся. Если что — кричи.

Ванин задумался. На недавнем совещании Берия объявил главной стратегической задачей разведки — максимально полный сбор информации по работам над оружием массового поражения, а кроме того — недопущение разведок союзников к секретам урановой программы рейха. Эти постулаты были преобразованы в задание и разосланы в большинство зарубежных резидентур. Ванина беспокоило германское направление, где не хватало агентов, имеющих доступ к важным информационным источникам. Тем не менее задание включило требование Сталина воспрепятствовать любым попыткам физического устранения Гитлера. Сталин сказал: «Теперь нам невыгодна смена власти в Германии. Если убьют Гитлера, его место займет лицо, подотчетное нашим англоамериканским друзьям, которые сохранят нацистский режим для дальнейшей борьбы с нами. Все переговоры германского сопротивления с нашими союзниками направлены на заключение сепаратного мира против нас. Замена Гитлера даст им повод для заключения такого мира. Пока Гитлер жив, переговоры будут пробуксовывать, а мы будем побеждать».

Техник опять полез на крыло.

— Ну, скоро вы там? — нетерпеливо крикнул Ванин, приложив ладонь к бровям.

— Сей момент, товарищ комиссар! — Перепачканный в масле техник попытался вытянуться на скользком крыле и с грохотом навернулся, чуть не скатившись с него. — Еще разочек опробуем, и — баста. Техдокументацию уже заполнили. Щас полетим!

Берлин, Далем, 17 июня

Месяц назад профессор Штайнкоттен потерял жену.

Она тихо скончалась во сне от сердечного приступа, пока он работал в кабинете. Потерявший голову профессор, человек широко образованный, около часа пытался ее разбудить, сидел рядом, расправлял одеяло, возмущался, и потом, когда приехал доктор, подчеркнуто спокойным голосом уверял всех, что не всё потеряно, что надо что-то делать, что еще есть надежда. А когда осознал наконец, что ее больше нет и не будет, на него обрушилась пустота, какой он не знал всю свою жизнь.

Дабы сохранить самообладание и рассудок, профессор замкнулся на работе, сковав себя жестким, поминутным распорядком. Проснувшись утром, он досконально знал, как, когда и чем закончится день. На его довольно-таки безвольном лице с обвислыми усами и усталым взглядом сенбернара обозначилась загадочная решимость, как будто он концентрировал в себе волю для какого-то важного поступка. Он перебрался жить в свой кабинет, там же и спал на неудобном, скользком диване. С женой он буднично переговаривался через комнату: ему хотелось думать, что она его слышит и даже отзывается.

Штайнкоттен проснулся без четверти шесть, но встал только через пятнадцать минут по звонку будильника. У него было полчаса, чтобы привести себя в порядок: умыться, почистить зубы, побриться. Еще двадцать минут он обжаривал гренки, резал консервированную ветчину и варил кофе.

— Ты слышала, Анхен, срок карточек на одежду истек, — крикнул он, выкладывая завтрак на тарелку. — Говорят, что из-за дефицита текстиля новых карточек не будет. Все-таки хорошо, что