Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

Ровно в четверть восьмого Штайнкоттен вышел из дома. Он посмотрел на небо — не ждать ли дождя? — сунул зонт под мышку, запер дверь и по хрустящей гальке направился к калитке. До Института физики было пятнадцать минут ровной ходьбы. На улице царило безлюдное спокойствие, только на обочине притулился серый «Опель» с откинутым капотом, под которым копошился водитель. Опираясь на зонт, как на трость, профессор направился в сторону института. Когда он поравнялся с «Опелем», водитель вынырнул из-под капота и, смахнув тыльной стороной ладони пот со лба, обратился к нему:

— Уважаемый, не окажете услугу? Будьте так любезны, сядьте за руль и включите зажигание.

Штайнкоттен посмотрел на часы, чтобы показать, что у него мало времени, кивнул в знак согласия и, прислонив зонт к корпусу автомобиля, занял водительское кресло.

Через минуту водитель выглянул из-за капота. Он молча уставился на Штайнкоттена. Белый как мел тот неподвижно сидел за рулем, губы его мелко тряслись, он неотрывно смотрел на прикрепленную к рулю фотографию, на которой его сын Ганс в кителе без ремня стоял окруженный смеющимися красноармейцами.

Гесслиц захлопнул капот. Вытирая тряпкой руки, приблизился к Штайнкоттену.

— Да, господин профессор, вы правильно понимаете, — сказал он. — Нам срочно надо поговорить.

В маленьком пансионе на соседней улице завтрак начинался в шесть утра. Девочка лет двенадцати, высунув язычок от напряжения, осторожно, чтобы не расплескать, принесла на подносе две миниатюрные чашечки кофе с тостами. Гесслиц помог ей выставить их на стол.

— Благодарю вас, — сказал Штайнкоттен, положил перед собой и сразу убрал сжатые в кулаки руки и, не притронувшись к кофе, поднял на Гесслица перепуганные глаза. — Знаете, а ведь я совсем не тот, кто вам нужен.

— Почему? — Гесслиц выдержал его взгляд.

— Видите ли, как бы это вам объяснить, я действительно работаю в Институте физики с профессором Гейзенбергом. Но сфера моих интересов, обязанностей, так сказать, это совсем не то, что вам нужно.

— А что нам нужно?

— Я догадываюсь, я догадываюсь, что вам нужно. Но вы ошибаетесь, если думаете, что я обладаю каким-либо объемом секретных сведений, связанных с военными вопросами. Совсем нет. Мое направление — чистая теория. Так сказать, сопутствующая дисциплина, простая наука. Понимаете? Нет?.. Ну, как вам сказать? Вот уже полгода я не участвую в практической работе Гейзенберга. Круг моих интересов — это проблемы ядерных взаимодействий, происходящих в результате обмена легкими частицами между нуклонами. Старая тема. Ее выдвинули еще, кстати, советские физики — Тамм, Иваненко. Что-нибудь вам говорит?.. Помимо легких мы ищем иные частицы, например мезоны и еще более тяжелые… Это не связано с урановыми исследованиями. Отнюдь. Я ведь даже в эвакуацию с институтом не уехал. Остался здесь. Иногда консультирую по отдельным аспектам научных задач — и всё.

— Скажите, а куда переехала лаборатория Гейзенберга?

Профессор опять положил руки на стол и повесил голову. После некоторой борьбы внутри себя он с явным усилием выдавил:

— Раскидали по разным землям. Гейзенберг обосновался в Хехингене, это в Баден-Вюртенберге. Там построили урановые котлы. Там многие наши коллеги работают теперь.

— Вы бывали там?

— Да. Я иногда выезжаю к ним, как я вам уже сказал, для консультаций. В принципе, в моих услугах они уже не нуждаются. Так, общие вопросы… Там такой прогресс.

— Прогресс?

— Конечно. Чудо-оружие — это не сказка, знаете ли.

— Ну, хорошо. А где они работают?

— Где-то в горах. Я не знаю, честное слово. Встречаемся мы обычно в городе, прямо на квартирах, где живут мои коллеги. Мы обсуждаем разные научные вопросы, спорим. И всё, я уезжаю. Но где-то неподалеку, знаете ли. Где-то в горах. Там везде горы, много гор… Очень серьезный контроль, гестапо, СС.

— А что, ученые живут в отдельных квартирах прямо в городе?

— Конечно. Все получили квартиры. Правда, без семей. Живут там без семей.

— Ну, а материалы?

— Я вас понимаю. Нет, все материалы остаются в сейфах по месту работы. Но никто не запрещает продолжать работать дома. Думать, искать решение, делать наброски. Это, конечно, можно и дома. Да, разумеется, можно. Люди же работают круглосуточно. Мыслят, обсуждают. Следить за каждым карандашным наброском не может ни одна полицейская служба. Это процесс. У многих столы забиты исписанными бумагами. Я видел. Чертежи, наброски. Кто-то установил дома сейф.

Гесслиц положил перед профессором блокнот и ручку.

— Прошу вас, профессор, напишите имена физиков, с которыми вы встречались, и адреса их проживания в Хехингене.

Штайнкоттен неуверенно взял ручку и перекинул очки на лоб.

— Гейзенберга я не видел с февраля. Ни его самого, ни близких к нему людей. Пожалуй, я могу кое-кого вспомнить. Но это не первое звено. Это хорошие ученые, они работают, они в курсе. Но не первое звено. Нет, не первое… — Он написал в блокнот три фамилии и вспомнил два адреса. — Вот. Других я не видел. Вы напрасно думаете, что встретиться с ними так же легко, как со мной. Нет, их хорошо охраняют, имейте это в виду… А здесь, в Берлине, ничего нет, ничего, вывезли всё подчистую.

— Неужто подчистую? — усомнился Гесслинг.

— У нас — да. Но есть еще Арденне, лаборатория профессора Арденне. Это в пригороде Берлина, да. В Лихтерфельде. У них там частное финансирование. Они отдельно.

— Но кого-то вы наверняка знаете?

— Блюма. Да, Клауса Блюма. Он работает у Арденне, с циклотроном… Знаете, что это такое?

— Он живет в Берлине? Вы у него бывали? Помните адрес?

— Да, бывал. — Голос его упал. — У Блюма дом в пригороде. Я покажу на карте. — Штайнкоттен на минуту замер и вдруг произнес жалобным голосом: — Мой Ганс, мой мальчик, он очень хороший математик, очень. Знаете, однажды — я сам не видел, но мне рассказывали, из него же никогда слова не вытянешь — однажды кто-то спросил, какова высота здания Лейпцигского университета, в котором он учился? Ганс сказал: «Подождите немного» — выбежал наружу, измерил на земле длину тени от здания, затем — длину своей тени, составил пропорцию, вернулся и сообщил: «Двадцать три метра!» В этом он весь. У него талант к нестандартным решениям. — Губы профессора скривились в робкой, заискивающей улыбке. — Я был против, чтобы он шел в армию. Он мог избежать, но эта пропаганда. Геббельс его убедил. Он никакой не солдат. Мальчишка. Талантливый мальчишка, попавший в переплет. Что с ним будет?

— Ничего плохого с ним не случится, если о нашей встрече никто не узнает. — Гесслиц задержал выразительный взгляд на растерянном лице профессора. — Никто, слышите? Но если