Дело, которое нужно закончить - Константин Мстиславович Гурьев

загрузил и прожевал очередную порцию и продолжил: — Тут никто не поспешит вытянуться в струнку, услышав окрик из Москвы. Так что надо ждать, и ждать спокойно…

— Она там сидит с каким-то отребьем, и я хочу… — перебил Рябов.

— Насчет условий содержания я договорился, — все так же спокойно сообщил Уланин. — Обещано максимальное удобство, продукты можно будет передавать, так что лучше сейчас не волноваться. Думаю, завтра после обеда мне скажут больше, чем сегодня, так что… — Уланин помолчал. — Кстати, вопрос смягчения режима содержания Кулябкин обсуждал совершенно нормально, так что я почти уверен, что он, скорее всего, просто исполнял распоряжение. — Уланин снова сделал плечами движение, которое должно было означать что-то вроде «поймите меня правильно», поднося ко рту вилку, нагруженную едой. Прожевав, сменил тему: — Теперь по вашему второму вопросу: меня ждут через час.

Рябов уточнил:

— Это к ректору по поводу архива профессора Доброхотова? Тогда возьмите Рому с собой. Просто так, для компании.

7

Понедельник (ближе к обеду)

После встречи с Уланиным Рябов отправился еще на одну встречу с теми, кто работал у Доброхотова, хотя понимал, что результат будет точно таким же, то есть нулевым. Он ведь даже себе самому не смог точно сказать, что его интересует, а уж требовать понимания и ответов от людей, которым толком и вопрос-то не можешь задать, как минимум, наивно. Поэтому тем, кто пришел на этот раз, он просто сказал, что решает вопрос о продолжении работ и хочет знать, каковы перспективы и насколько они реальны. Потом они поболтали ни о чем, вспоминая студенческие времена, обменялись контактами и разошлись каждый в свою сторону.

Солнце начинало уходить за высокие дома, ощущалось приближение вечерней прохлады, и Рябов присел на бульваре в центре города, снова пытаясь собрать воедино разрозненные впечатления этих дней, отметив про себя, уже не «двух». Он давно заметил, что общение с Алексеем Романовичем Уланиным каким-то неведомым образом упорядочивает его, Рябова, мысли. Для себя Рябов уже давно определил, что Уланин с самого начала старается максимально использовать все, что знает клиент, и по этой причине свои предположения излагает так подробно и последовательно, что и собеседник невольно начинает мыслить точно так же и, порой сам того не замечая, помогает адвокату. Распрощавшись с Уланиным, Рябов стал укладывать в единую схему все, что сейчас было важно.

Ну, по порядку!

Профессор Доброхотов в своем посмертном письме поручает ему, Рябову, завершение каких-то исследований, ни слова не сказав о сути исследований, предписывая при этом не задерживаться более «двух дней». Письмо отца Нина отдала Рябову после похорон. При этом Денис Матвеевич прямо пишет о том, что Рябов, возможно, не сможет приехать в нужный момент, значит, просьба его не требует немедленного исполнения? «Ну хорошо, — продолжил Рябов, — я бы не смог приехать сразу, значит — что?» Тот незнакомец, который так разозлил Нину, все равно появился бы в день похорон, и ничто бы этому не помешало. А он ведь рвался к архиву, это нежданный гость! Смогла бы Нина отказать, если бы Рябов не помог, не взял все на себя? Но у самой-то Нины нет никакого доступа к архиву, значит, она не смогла бы помочь кому-то другому! Значит, нельзя сказать, что его, Рябова, позвали только для защиты архива? И если Денис предвидел, что он может приехать позже, значит, главная задача не в защите архива.

А в чем?

Вспоминая недавние встречи, Рябов подумал, что никакого «творческого единства» в поведении тех, с кем он разговаривал, даже не проскальзывало. Работали вместе, но ничего объединяющего. Ну, получали они задания, ну, бродили, исполняя их, и что? Потом на каких-нибудь семинарах рассказывали о проделанной работе и сдавали отчеты в тот самый архив?

Рябов вдруг вспомнил очень давний разговор, а точнее, лекцию профессора Доброхотова, прочитанную для одного-единственного слушателя — Вити Рябова.

— Был, знаешь ли, Витюша, такой интересный персонаж в нашей истории — Афанасьев Александр Николаевич! Самобытный энтузиаст! Учился в Московском университете, был склонен к научной деятельности, да вот беда, не понравился властям, и всю карьеру ему сломали разом! Но он, человек настойчивый, стал бродить по России-матушке и расспрашивать по деревням о том, какие сказки в тех местах сказывают. Слушал, записывал, публиковал и, представляешь, стал знаменитостью! Сам все создал! А! Каково!

Тогда ему слышался в голосе Дениса Матвеевича сарказм, ничем не приправленный, чистый и сочный, а что, если и сам профессор Доброхотов на старости лет решил пойти тем же путем? Отправлял студентов и сотрудников по деревням собирать разного рода слухи и сплетни о старых временах, тем более что разных дел-то тут наворочено — не разгрузить! Собирал, чтобы потом группировать и осмысливать, так сказать, со стратегических высот? И ведь это было бы очень похоже на профессора Доброхотова!

Рябов провожал взглядами людей, проходящих мимо, и ощущал какое-то самое-самое легкое облегчение оттого, что появилась точка отсчета, а это уже — реальность! Эта точка, конечно, будет меняться, когда станет известно что-то новое, но эти изменения и есть цель любого исследования!

Возвращаться в Кричалину не хотелось, и Рябов неспешно прогулялся по знакомым улицам, неуклонно продвигаясь в сторону дворов, где когда-то жила его семья и семья Доброхотовых. Хотелось просто пройтись по знакомым местам, а потом оказаться в квартире, в которой провел так много времени и так давно не бывал.

Он открывал двери подъезда, когда сзади раздался удивленный голос:

— Рябов! Витя, это ты, что ли?

Рябов повернулся: перед ним стоял Стас Логинов, которого он видел в последний раз перед самым своим отъездом в Москву. Стас тогда учился на третьем курсе и был однокурсником Нины Доброхотовой. Вспомнил Рябов и то, как Стас безнадежно пытался обратить на себя внимание Нины, и делал это вовсе не потому, что папа ее был профессором.

И сейчас Стас смотрел на него недобрым взглядом:

— Ты к Нине? Москва надоела?

И голос Стаса был таким, что Рябов сразу же понял: все так и осталось, как было много лет назад.

Они сидели на кухне в квартире Доброхотовых уже почти полчаса, и все это время Рябов то злился на себя за бесхребетность, то