Китайская гувернантка - Марджери Аллингем

стояла в огромном унылом цирке, где пересекались пять шоссе, и тяжелые транспортные средства грохотали и разбивались о лоскутное одеяло из всех известных дорожных покрытий. На грязных тротуарах было немноголюдно, и многие магазины, выстроившиеся вдоль них, были закрыты, однако все прохожие куда-то направлялись, все сытые и весело одетые, но явно усталые, с запыленными глазами и желтоватой кожей. Был обеденный перерыв, и запотевшие окна закусочных, пабов и кафе были похожи на слепые глаза. Для лондонского Ист-Энда это был на редкость неприветливый район, не дружелюбный и даже не шумный, а торопливый, грязный и озабоченный.

Табличка с надписью Карроуэй-стрит над пабом на ближайшем углу привлекла ее внимание, и она решила прогуляться по ней. Она искала сапожную мастерскую, не имея ни малейшего четкого представления о том, зачем ей это нужно. Ее дела по дороге в Эбфилд были закончены.

Дорога была очень длинной и проходила через множество этапов, ни один из которых не был особенно привлекательным, и в какой-то момент, пройдя, как ей показалось, полмили рядом с двадцатифутовым ограждением, она почти пала духом; но вскоре, как это часто бывает в Лондоне, весь характер магистрали резко изменился, и примерно на сотню ярдов она превратилась в деревенскую главную улицу, которая, хотя и обветшала, все еще оставалась определенным целым.

Здесь были все знакомые магазины, веселые зеленщики, угольная контора, довольно ужасные мясники и заброшенная прачечная, выглядевшая как какое-то неописуемое пип-шоу. И затем, очень похожая на них, место, которое она искала.

Заведение мистера Т. К. Трея неожиданно оказалось оживленным. Это был магазин с двумя фасадами, одна витрина которого была посвящена продаже обуви и ее ремонту, а другая - газетам и журналам с вкраплениями дешевых канцелярских принадлежностей, табака и кондитерских изделий. Рядом с дверью висела небольшая доска объявлений и объявление с адресом проживания.

На данный момент он был осажден. Быстро движущаяся очередь из болтающих женщин, большинство из которых, казалось, знали друг друга, протискивалась в затемненный дверной проем, и время от времени одна из них протискивалась обратно и вылетала, как пчела из улья, с ярким периодическим изданием в руке.

В начале очереди на тротуаре собралась толпа, и Джулия, которая не могла остановиться снаружи, не присоединившись к ней, оказалась втянутой в бурлящий поток. Она поняла, что причиной волнения были маленькие полиэтиленовые пакетики с моющим средством, которые раздавали вместе с одним из женских журналов. Они стоили, возможно, пенни, и каждая женщина была полна решимости получить причитающееся до того, как закончится запас. Как только Джулия поняла, что побег невозможен, пока она не закончит обход, она начала задыхаться. Многие женщины были фабричными рабочими, их комбинезоны и головные платки придавали им тот безжалостный дух товарищества, который бумажные шляпки на прогулке придают шарабану. Все они спешили, все были в отличном настроении, всем было жарко, и все громко смеялись. Грубый шум, бессмысленный, как птичий крик, достиг интенсивности, которая ошеломила ее, и она была поглощена водоворотом звуков, в котором обрывки понятных предложений были немногочисленны и все уродливы. Фабричные женщины в униформе подражали своим мужчинам и ругались так, как они никогда не делали обычным способом, когда каждая была, так сказать, частным лицом. Струйка грязной фантазии, пробивающаяся сквозь кудахтанье, издавала шокирующий звук, которого она раньше не встречала, и который создавал у нее иллюзию, что здесь нет отдельных людей, а есть только одна безжалостная личность.

По мере того, как очередь неумолимо загоняла ее в темный магазин, затхлый, потный запах кожи и газетной бумаги встречал ее волной, и когда ее глаза привыкли к полумраку, она увидела прилавок, встроенный в грот, сделанный из журналов. У нее создалось впечатление, что в темной пещере за ней были две фигуры и что одна из них звонила по телефону в настенный аппарат, висевший среди переполненных полок, в то время как другая, которая была немногим больше огромного набитого корсажа, болтавшегося там, раздавала бумаги и пакеты со скоростью машины. Подойдя к концу очереди, она впервые заметила с полдюжины экземпляров периодического издания, которые украшали полку перед прилавком.

“Оракул”, - гласила надпись. “Оракул. Oracle. Оракул.

Именно в тот момент, когда она на самом деле смотрела на слово в суеверном изумлении, из шума внезапно вырвалось единственное понятное имя.

“Бэзил Киннит!

Она услышала слова так ясно, как если бы они были фразой на родном языке среди потока иностранной лексики.

“Бэзил Киннит!

Не было никакой возможности определить, кто произнес эти слова. Это мог сказать любой из двоих за прилавком, или это могло исходить из любого из окованных медью глоток, кричавших о ней.

“Бэзил Киннит”, - сказал оракул.

Она бросила на стол шестипенсовик, взяла свой журнал и выбежала на воздух. Когда она снова вышла на свет, кошмар магазина отступил, и реальность обрушилась на нее, как утро.

“Но такого человека не существует”, - сказала она вслух. “Такого человека вообще нет”.

Глава 13. “Верхушка полиции”

Просьба советника Корниша о немедленном собеседовании была настолько неожиданной, что суперинтендант Люк приложил все усилия, чтобы немедленно ее удовлетворить, и встретился со своим собеседником в одной из частных комнат для допросов. Это был квадратный, строгий офис, где письменный стол был очень широким и очень массивным. Слишком широким, чтобы через него можно было перегнуться, слишком прочным, чтобы его можно было перевернуть. И все же комната была достаточно приятной, с видом на грей-ривер.

Они разговаривали уже несколько минут, и Люк сидел, тыча многострадальной ручкой в лежащую перед ним промокательную бумагу. Он был очарован, его стриженая голова была наклонена набок, черные глаза устремлены в одну точку, а плечи, которые были такими широкими по сравнению с узкими бедрами, сгорбились, когда он рисовал на папке.

Советник Корниш откинулся на спинку стула напротив, ноги вместе, руки сложены на коленях, голова склонена в традиционном жесте смирения. Это была неосознанная поза. Люк наблюдал за ним, как кошка, и решил, что этот человек настоящий. Он действовал под сильным принуждением, исходя из глубоко укоренившегося чувства долга, и источник его фанатизма был раскрыт. Его чувство вины на время утихло, его агрессивность исчезла. Он приносил свою жертву совершенно спокойно.

“Нам придется проверить каждый пункт”, - сказал Люк. “Ты знаешь это, не так ли?”

“Полагаю, да”. В этом не было тайной угодливости. Полицейский прислушивался к этому. “Погрязший в грехах мученик”, как он называл таких людей, был одной из его личных ненавистей. Он с облегчением заметил, что Корниш просто сожалеет.

“Будь как можно