Смерть куртизанки - Данила Комастри Монтанари

— Ты знаешь, кто убил Цецилию? — отважился спросить плотник, в котором любовь к прекрасной куртизанке превысила благоговение перед почтенным собранием.

— Да, знаю, Энний. И всё равно мне придётся умереть из-за преступления, которого я не совершал. Не за убийство твоей возлюбленной, которое уже никого не интересует, а за убийство римского гражданина, зятя сенатора Руфо, в чём меня обвиняют. И всё же оба преступления тесно связаны между собой, и убийца в обоих случаях один и тот же. Более того, второе убийство — это следствие первого, как если бы, приведя в действие какой-то адский механизм, убийца не смог остановить его. Власти потратили совсем немного времени на расследование смерти заурядной распутницы, но именно с неё нужно начинать, чтобы понять, почему убили Квинтилия. Первое убийство, по сути, устроило всех…

— Как ты можешь так говорить? — возмущённо вскричала Клелия.

Другие сотрапезники молчали, ожидая, что ещё скажет Аврелий. Но он медлил, с олимпийским спокойствием изучая лица гостей.

Энний был явно испуган.

В глазах Клелии отражались презрение и обида. Марция и Гай затаили дыхание, подавляя гнев. Руфо, этот старый лев, словно надел каменную маску, но глаза его, подобно ядовитым иглам, сверлили оратора.

Во взгляде Лоллии, твёрдом и притворно равнодушном, Аврелий угадывал некую озабоченность. Беспокоилась ли она о нём хоть немного? Или её больше тревожила судьба Руфо, любовника?

Помпония, Сервилий и Кастор ловили каждое его слово, словно в ожидании чуда фокусника. Аврелий хлопнул в ладоши, музыканты тотчас умолкли и, покинув свою нишу, исчезли в глубине дома.

И наконец Аврелий продолжил:

— Да, смерть Коринны, можно сказать, спасла положение, потому что была выгодна каждому из вас по различным причинам…

— Но не мне! — в гневе вскричал Энний, которого не смогли остановить ни уважение к собранию, ни простая осторожность.

— Тебе тоже, Энний. Тебе — добродетельному христианину, отличному работнику и честному человеку, по-настоящему любившему её. Но именно потому, что ты любил эту женщину слишком крепко, тебе выгодна эта смерть!

И тотчас стремительно поднялась со скамьи Клелия, загородив собою плотника, который уже готов был наброситься на циничного патриция.

— Да, и тебе тоже, — спокойно продолжал Аврелий, — ты видел, как скромная дочь прачечника, на которой ты надеялся жениться, стала куртизанкой и продавалась богатым старикам за шелка и драгоценности; ты видел, как низко она падает и в то же время поднимается слишком высоко, чтобы ты мог достичь её. Твоя любовь, твоя преданность не в силах были удержать её. Она изменяла тебе, и, несмотря на это, ты не мог отказаться от неё. Вместо того чтобы презирать, ты только ещё больше жаждал её. Ради неё ты нарушил заповеди твоего бога, из-за неё чувствовал себя ничтожеством и продавал душу дьяволу. И спрашивал себя, почему должен терзать своё сердце, отдавая его в хищные руки проститутки.

— Это неправда! — яростно вскричал Энний, крупные слёзы катились по его щекам.

— Правда, Энний. И кто бы стал упрекать тебя, если бы в порыве гнева или отчаяния ты убил её, когда она сказала, что всё кончено, что твоему страстному обожанию предпочитает звонкие монеты старика, отвратительного мужа Лоллии?

Патрицианка гордо вскинула голову и съязвила:

— А теперь, благородный Аврелий, ты скажешь, будто Коринну убила я, приревновав к Страбону!

— Я никогда не позволил бы себе, прекраснейшая Лоллия, приписать тебе такую нелепую причину. Мы все знаем, что бедная Коринна была дорога тебе, потому что облегчала — за плату, конечно — выполнение неприятного супружеского долга, освобождая тебя для других интересных дел… — ответил Аврелий, выразительно взглянув на невозмутимого Руфо. — Однако внимание! Не исключено, что у тебя были и другие причины освободиться от неё. Например, чтобы выгородить одного важного человека…

— Если намекаешь на меня, Аврелий, то знай, что я не встречаюсь с Лоллией по меньшей мере уже два года! — с раздражением произнёс Руфо.

— И всё равно нашей знатной матроне было бы нетрудно убить распутницу! Она знала её, может даже, наняла специально, чтобы та развлекала её мужа. Конечно, предположение не слишком убедительное, но горничные Коринны уверяют, что она навещала её…

— Рабы и плебеи! — с презрением фыркнула Лоллия. — Их слова ничего не стоят! Особенно этой девчонки, даже если ты утверждаешь, будто она видела убийцу…

— Будь это так, — снова заговорил Руфо, — хозяин дома, пригласивший нас, мог бы открыть нам имя убийцы и положить конец этой недостойной комедии. Если бы я знал, Аврелий, что меня здесь ожидает, то ни за что не пришёл бы сюда. Я был глупцом, когда поверил, будто ты хочешь умереть как римлянин, прожив жизнь как хитрая собака. — Старик с презрением огляделся. — Я допустил ошибку: достоинство обретают не после смерти, но при жизни. Думаю, ты вовсе не собирался вскрывать себе вены; более того, подозреваю, что просто стараешься схитрить и отодвинуть как можно дальше единственный правдивый момент в твоём жалком существовании, который мог бы сделать тебе честь как мужчине и как римлянину. Поэтому поторопись, Аврелий, ни я, ни мои дети не намерены долго ждать. Или, может быть, ты и меня собираешься обвинить в убийстве дешёвой проститутки и моего зятя?

— А почему бы и нет, благородный Руфо? Твоя суровость не спасает тебя от некоторых обвинений, напротив, делает одним из наиболее вероятных участников этого события. Но ты ошибаешься, если думаешь, будто я хочу сказать, что ты убил Коринну в пылу неудержимой страсти. А вот ради защиты своих принципов ты мог бы сделать это совершенно хладнокровно.

Старик посмотрел на него без всякой обиды.

— Действительно, существует немало веских причин для убийства. Я, конечно, убил бы, не поколебавшись, если бы счёл это необходимым. Разве не то же самое делают каждый день солдаты на войне? Разве не это призваны делать судьи в наших судах ради общего блага? Когда ветка отсыхает, мы отрубаем её. Когда рука заражена и гангрена может распространиться на всё тело, мы ампутируем руку. Позволь сказать, что я не считаю преждевременный конец куртизанки и даже моего зятя невосполнимой утратой для общества. Слишком много шума поднялось вокруг их смерти. Прежде придавали больше значения не тому, как умер человек, а как он жил.

— Ну конечно, Руфо, мне нетрудно представить тебя в роли сурового Брута[66], который казнит своих детей, виновных в том, что те не исполнили солдатский долг, или в роли отца целомудренной Вирджинии, вонзающего кинжал в грудь дочери, лишь бы избавить её от позорного рабства. Да, ты увлечён великими примерами древности, и