Смерть куртизанки - Данила Комастри Монтанари

— Понимаю. А худощавый мужчина с орлиным носом, видела такого?

— Ты говоришь о том, который приходил с юношей? Поначалу я думала, они братья, всегда приходили вместе. Нет, они редко бывали. Коринна всегда отсылала всех, когда ждала их.

— А знаешь, кто они такие? — поинтересовался Аврелий.

— Да, потому что Коринна однажды послала меня к старику с посланием. Тогда я и познакомилась с госпожой, которая давала мне поесть.

— Красивая молодая женщина в большом доме на Палатинском холме?

— Да, дом Руфо, знаю. Наверное, это жена того худощавого… Она добрая: отправляла меня на кухню и велела служанкам давать мне сладких лепёшек.

— Спрашивала тебя о чём-нибудь?

— Да, всегда, но я не знала, что отвечать ей.

— А что она хотела знать? О своём муже, о том, чем он занимался с Коринной?

— Нет, вовсе не об этом. Её больше всего интересовал молодой мальчик, который всегда молчал. И я ничего не могла сказать, потому что, когда они приходили, как я уже сказала, Коринна отправляла всех прочь.

Аврелий начал кое о чём догадываться. В рассказе маленькой рабыни хоть и не было ничего особенного, как он надеялся, всё же оказалось и кое-что новое.

Выходит, Марция использовала служанку, чтобы следить за братом и мужем? В таком случае трудно было бы ожидать, что Псека сознается в этом: к рабам, которые выдавали секреты своих хозяев, в Риме были безжалостны.

— Псека, послушай, есть ещё одна важная вещь, которую ты должна сказать мне. Не бойся, никто не сделает тебе больше ничего плохого. Ты теперь принадлежишь мне. Останусь жив — позабочусь о тебе, и ты ни в чём не будешь знать недостатка. А должен буду умереть — сделаю так, чтобы ты оказалась в хороших руках и чтобы никто не смел больше бить тебя и морить голодом. Но ты должна быть откровенной. Вспомни: та госпожа когда-нибудь просила тебя вернуться и последить за этими двумя в доме Коринны?

Аврелий ждал её ответа затаив дыхание.

Девочка долго не отвечала, потом подняла на него печальные глаза, шёпотом произнесла «Да» и замкнулась в мрачном молчании.

— И ты, Псека, никогда не делала этого?

Девочка продолжала молчать.

— Доверься мне, прошу тебя. Я — Публий Аврелий Стаций, римский гражданин и сенатор. Мне не нужно наказывать и мучить ребёнка, чтобы почувствовать себя великим. И хотя ты предала Коринну, я знаю, что никогда не предашь меня, даже для того, чтобы спасти свою жизнь.

Глаза Псеки наполнились слезами. Аврелий поднялся и взял в руки её маленькие дрожащие ладошки.

— Я, Аврелий Стаций, умоляю мою рабу Псеку признаться мне, делала ли она когда-нибудь это. От её слов может зависеть моя жизнь.

Он крепко сжал её ладони и доверчиво подождал, пока она перестанет плакать. Успокоившись, Псека шёпотом заговорила:

— Однажды я вернулась домой, к Коринне, и подсмотрела: я ведь маленькая, и мне легко спрятаться.

Потом я рассказала то, что видела, матроне в доме Руфо. Но там вовсе не было ничего необычного.

— И что же ты видела? — спокойно спросил Аврелий, скрывая волнение.

— Ничего, я же говорю. Я спряталась в кладовке рядом с кухней. Я видела хозяйку, она оставалась в атриуме одна и смотрела на дорогу.

— Продолжай.

— Я пролезла дальше и спряталась в триклинии. Оттуда мне видна была комната Коринны. Её освещали масляные лампы.

Маленькая рабыня удручённо покачала головой.

— Я посмотрела туда, но там не происходило ничего особенного. Двое мужчин занимались любовью. Я часто видела это в публичном доме.

Аврелий вздрогнул. Как он мог не догадаться об этом раньше! Квинтилий и Гай были любовниками! О, боги олимпийские, это же было так очевидно. Гай со своим презрением к женщинам и восхищением греческой культурой…

Такой юный, восприимчивый, истеричный… Теперь всё стало ясно.

— А скажи-ка мне… — Аврелий замолчал, подыскивая подходящие слова, чтобы обратиться кдевочке, потом вспомнил, что Псека выросла в борделе и о некоторых вещах знала, возможно, больше него. — Скажи мне, кто из них был мужчиной? — прямо спросил он.

— Тот, который старше, как всегда, — без всякого смущения ответила девочка.

Греция, эфебы — женоподобные мужчины… Но это же очевидно! Юный Гай влюбился в своего шурина, более взрослого и более опытного, или, может быть, тот соблазнил его.

Ничего предосудительного или порочного в этом не было бы, если бы всё это происходило в Греции. Да и в Риме теперь уже тоже не так строго относились к мужеложеству: даже Калигула переодевался в женские одежды и не скрывал своего восхищения могучими гладиаторами.

Но в семье Фурия Руфо! Что сказал бы строгий сенатор, который проповедовал древние традиции, согласно которым отец семейства безраздельно распоряжался жизнью и смертью всех членов своей семьи?

Однако убита Коринна, а не Гай. А потом и Квинтилий. Убиты, наверное, для того, чтобы Руфо никогда не узнал…

Вот наконец настоящий мотив! Аврелий оживился и на радостях обнял маленькую рабыню.

— Псека, пожалуй, твой рассказ сможет спасти меня!

Рабыня улыбнулась, обрадовавшись, что смогла наконец быть чем-то полезна господину, которого уже боготворила.

— И ещё. Ты приходила в день убийства в дом Марции, той госпожи, которая кормила тебя?

— Да, я хотела сказать ей, что Коринна мертва, ведь эта госпожа была добра ко мне.

— Ты сказала ей о кинжале?

— Да, я описала этот кинжал, как услышала со слов твоего раба, когда стояла за дверью.

«Какой же идиот этот Кастор!» — в гневе подумал Аврелий.

— Я говорила ей и о том, что видела какого-то мужчину… то есть тебя, господин.

— Ты сказала ей, кто я?

— Нет, господин, я тогда ещё не знала, кто ты такой. Но я описала тебя, и она могла узнать… — в отчаянии произнесла девочка.

— Теперь это уже не имеет значения, Псека. Теперь я должен попросить тебя кое о чём. Прошу тебя рискнуть ещё раз, серьёзно рискнуть ради меня. Знаю, ты не обязана этого делать. Разве должен раб жертвовать собой ради того, кто лишает его свободы?

— Я всё сделаю, господин. Сделаю потому, что… хочу, чтобы ты остался жив! — с волнением ответила девочка.

— Тогда послушай меня, — сказал Аврелий, погладив её по голове. — Завтра вечером, когда ко мне придут гости…

Солнце клонилось к западу. На залитых красноватым закатным светом мраморных стенах таблиниума лежали тени римского сенатора и его маленькой рабыни.

Издали, со стороны дороги доносились