В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

в любой момент почувствует между ребер холодное лезвие.

Но удара не последовало. Он ждал его, почти предвкушал, пока, оцепенев от страха, заставлял себя сохранять обычную походку и боролся с сильнейшим желанием обернуться и взглянуть в лицо смерти.

И вот он здесь, жив и невредим, а Кастор сверлит его разъяренным взглядом.

— Если бы ты не был моим господином и повелителем, я бы тебе сказал…

— …что я болван, — закончил за него патриций.

— Святотатственный язык! Ну не можешь ты устоять перед искушением поразить всех во что бы то ни стало! Проницательный Аврелий! Блистательный Аврелий! Ах, какое, должно быть, неземное удовлетворение — бросить в лицо императрице свое божественное остроумие. Надеюсь, ты вдоволь повеселился, хозяин, потому что за эту выходку мы дорого заплатим!

— Я сто раз назвал себя кретином! Не думал, что доберусь до дома целым.

— И надолго ты целым не останешься, боюсь, если ничего не предпримешь. Уже двое умерли, чтобы не смогли прошептать имя, которое ты, мой хитроумный господин, счел нужным прокричать на весь мир!

— Это правда. Дина и Рубеллий, должно быть, шантажировали Флавия, чтобы он добился от Мессалины одобрения их брака с Палатинского холма в обмен на молчание о том, что они видели. Кто бы посмел воспротивиться императорскому приказу? Уж точно не Мордехай и даже не Децим! А вместо этого…

— Вместо этого Флавий решил проблему по-своему. И теперь у него на очереди еще один умник, которого нужно убрать.

— Думаешь, я буду безропотно ждать, пока этот надутый индюк спустит с меня шкуру? На этот раз он имеет дело не с двумя наивными подростками. Я — магистрат, и мое слово все еще чего-то стоит. Достаточно подать официальное обвинение. Прелюбодеяние сегодня — дело обыденное, но если оскорблен сам принцепс, музыка меняется!

— Преступление против государства, государственная измена и — дзыньк! — произнес Кастор, проведя пальцем по горлу.

— Предать Цезаря — значит предать Рим! Я напишу письмо Клавдию, которое следует доставить, только если со мной что-то случится. И Августа должна быть немедленно об этом извещена!

— Без единого доказательства?

— Подозрения достаточно. Обвинение сенатора не так-то просто замять, особенно если подписавший его только что был найден мертвым. Нет, Мессалине невыгодно, чтобы я исчез. Клавдий, как бы он ни был влюблен, не глуп. Ты немедленно пойдешь к Флавию! Лучше договариваться с ним. Вполне возможно, что наша очаровательная государыня ничего не знает об этих двух преступлениях. Юнец мог все сделать сам.

— Я — к этому мяснику? Да ты с ума сошел? — Кастор вытаращил глаза. — Я не сенатор! Он меня задушит, прежде чем я успею рот открыть! Сколько времени нужно, чтобы избавиться от бедного раба?

— Вольноотпущенника, — поправил хозяин.

— И что? Свобода делает меня неуязвимым? И что я с этой свободы поимел? Одни неприятности, ничего кроме! Ты постоянно влипаешь в истории, а я тебя вытаскиваю! Пока благородный Аврелий проводит время, гоняясь за жеманной кривлякой, кому достается грязная работа? Кастору, разумеется! — запротестовал слуга.

Он вскочил на ноги и встал перед хозяином, уперев руки в бока и всем своим видом источая негодование. Поза его привела бы в восторг самого Софокла.

— Кому приходится держать в своей спальне беглеца? Кастору, само собой! Кому поручают соблазнять старых кляч, которым одна дорога — в ладью Харона? — продолжал грек, решив до конца использовать все ресурсы риторики, чтобы придать своей филиппике больше страсти. — И, наконец, кого безоружным посылают шантажировать убийц? Этого дурака Кастора, конечно! Но теперь хватит: я увольняюсь.

— А когда это я тебя нанимал, смутьян ты этакий? Или ты забыл, что мне пришлось выложить баснословную сумму храму в Александрии, чтобы в последний момент снять тебя с виселицы, рискуя навлечь на себя гнев всех жрецов Аммона, которых ты обворовал?

— Ладно, кое-что ты для меня сделал, но это было очень, очень давно, и я вернул тебе все с процентами!

— Ну-ну, — примирительно сказал Аврелий, — тебе всего-то и нужно, что передать сообщение!

— Меня проткнут на первом же шагу!

— Не преувеличивай! Флавий — трус. Он никогда никого не убьет в собственном доме!

— Правильно, не в своем доме, а сразу за дверью!

— Да брось! Никто и не подумает, что рассудительный патриций доверяет свои секреты такому коварному левантийцу, как ты! Вот если бы пошел я, тогда да, было бы опасно. Давай! Это дело на один миг! — преуменьшил он.

— Передашь ему послание и уходи!

Стойкое сопротивление грека, казалось, вот-вот будет сломлено.

Аврелий заговорил вкрадчиво.

— Ради нашей старой дружбы.

— Если бы ты не был моим господином и повелителем, я бы тебе объяснил, куда можешь засунуть нашу старую дружбу!

— Ради долга, что связывает тебя с твоим покровителем… — Жест обескураживающей выразительности убедил сенатора сменить тон.

— За долю в моем египетском представительстве.

На лице вольноотпущенника мелькнула тень сомнения.

— Пятьдесят процентов? — рискнул он.

— Ты с ума сошел? Десять, бери или уходи, — отрезал Аврелий.

Он не мог позволить этой пиявке доить его в свое удовольствие.

— Двадцать.

— Пятнадцать. Ни сестерцием больше.

— Ну ладно, но это в последний раз! — скрепя сердце согласился грек.

— Отлично, иди к Флавию и доставь ему это письмо, — приказал патриций, вручая ему запечатанный свиток. — И поторапливайся, каждая секунда драгоценна!

Кастор, казалось, колебался.

— Но пусть будет ясно, — добавил он перед уходом. — Когда эта история закончится, я пойду своей дорогой, а ты — своей!

— С удовольствием! — с обидой парировал патриций.

Было бы лучше без этого отъявленного вора под ногами! Давно пора, чтобы в его доме воцарились нежность и женственность вместо спеси этого проходимца!

Кастор молча закрыл за собой дверь.

— Ave atque vale! — в ярости пробормотал Аврелий.

Да пусть катится в преисподнюю этот негодяй! Он прекрасно мог обойтись и без него!

Он лег, пытаясь успокоиться. Предательство старого друга раздражало его больше, чем нависшая над ним опасность.

«Мудрец не поддается страстям, но хранит невозмутимое превосходство духа», — произнес он, черпая изречения из своего любимого Эпикура.

Умеренность, самообладание, олимпийское спокойствие.

— Да провалится этот проклятый раб в Тартар! — взорвался он, вскакивая на ноги и в ярости хватая драгоценную косскую амфору.

Амфора разлетелась вдребезги о дальнюю стену, угодив точно в лицо