В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

исполнилось восемнадцать, а он уже сам себе выбирает жену — какую-то безвестную девчонку, грошовую потаскушку!

— Ее случайно не Дина зовут?

— Дина, да. И кто она такая, позволь спросить? Дешевая шлюха, которую он подцепил в лупанарии? Месяц назад он явился ко мне, свежий как огурчик, объявив, что обрюхатил ее и что мы должны принять ее в дом, со всеми почестями, как порядочную женщину!

— Она была порядочной женщиной, Децим! — не сдержался Аврелий.

— Это он тебя подослал, чтобы меня уговорить, верно? — в ярости вспылил старик. — Неужели он думает, что я на это куплюсь? Да еще с твоей-то репутацией! Вы что, уже и отличить не можете дочь из приличной семьи от девки из борделя? Теперь с рабынями обращаются как с матронами! Если она залетела, сказал я ему, пусть сама и выкручивается: пусть рожает своего ублюдка и выбрасывает на помойку, как все делают! Но нет, он требует, чтобы я готовил красное покрывало, свадебный убор, чтобы принять ее как невестку! Забудь об этом, дорогой мой, сказал я ему, ты все еще под моей опекой, и я как раз договариваюсь о твоем браке с дочерью Квинта Басса, которая приносит в приданое один из самых тучных виноградников на Агро Романо! Куда там этой восточной шлюшке!

— Значит, ты знаешь, что она еврейка! — фыркнул Аврелий, которому было невыносимо слышать, как так говорят о бедной Дине.

— Евреи, египтяне, финикийцы — все они на одно лицо! Приезжают в Рим и отбирают у нас работу. Начинают с тряпки на тротуаре, с летучего лотка на площади, и не успеешь оглянуться, как они уже заняли наши места в лавках. Ты видел, что у меня под домом? Думаешь, много там римлян среди торговцев, что набивают карманы моими деньгами? Некоторые и по-латыни говорить не умеют, а мне пришлось уступить четыре помещения в своем же доме, чтобы они могли открыть свои лавки. А теперь они там обосновались всем своим табором: вечером закрывают лавку и спят там в семеро-восьмером.

Выпад разорившегося пожилого землевладельца, быть может, и был понятен, но Аврелия, любившего свой прекрасный космополитичный Рим, он раздосадовал.

— Значит, ты ответил, что никогда не дашь своего согласия?

— Конечно! Ты хочешь, чтобы я сказал ему: приводи сюда свою иудейку, пусть печет свои опресноки в нашем очаге и зажигает менору вместо светильников для наших Ларов? О, я ему все высказал! И знаешь, что он имел наглость мне ответить?

Старик дрожал от гнева.

— Знаешь, что он сказал мне, своему отцу, отпрыску древнего и почтенного рода?

Аврелий молча ждал, когда узнает о последнем грехе Рубеллия.

— Он сказал, что если я не дам согласия, он сам станет иудеем, чтобы жениться на ней по их обрядам! Он угрожал сделать себе обрезание! — в ярости прокричал тот.

— Не бойся, Децим, — ледяным тоном успокоил его патриций. — Не бойся, что иудейка войдет в твой почтенный дом. Девушка мертва!

— Мертва? — переспросил тот, и в глазах его мелькнуло облегчение.

— Да, мертва. Пыталась избавиться от ребенка. От твоего внука, Децим. И не похоже, что у тебя есть большие надежды на других, — добавил он с продуманной жестокостью. — Почтенные браки твоих старших детей плодов не принесли, или я ошибаюсь?

— Я не знал, мне жаль, — солгал Децим с подобающим случаю лицом. — Ты ее знал?

— Очень хорошо, и уверяю тебя, лучшей невестки ты бы не нашел. К тому же она была очень богата и была единственной дочерью. Не то чтобы это имело значение, разумеется…

— Я не мог себе представить… — пробормотал ошеломленный старик, и на его лице явно отразилась досада на то, что он по глупости упустил столь солидное приданое. — Если бы Рубеллий мне сказал…

— Возможно, твой сын не предполагал, что запах денег перебьет для твоего чуткого носа запах еврейки. Что ж, теперь уже ничего не поделаешь.

Аврелий встал.

— Vale. Желаю тебе в невестки одну из подружек Флавия, с которыми твой сын якшается в борделях. Они-то, по крайней мере, не еврейки!

И с удручающим чувством горечи он покинул комнату.

X

Двенадцатый день до октябрьских Календ

— Она необыкновенна, обворожительна, не похожа ни на кого! — говорил Аврелий.

— Ну, не преувеличивай, — прервал его Сервилий. — И среди римлянок бывали выдающиеся женщины. Фульвия, к примеру, вела легионы на помощь Марку Антонию, а Ливия Августа правила империей почти сорок лет! А что сказать о вдове Германика? Она в одиночку противостояла Тиберию.

— Я не спорю. В политике римские женщины всегда были исключительны, — согласился Аврелий. — Но все они были чьими-то дочерьми, женами или любовницами. А эта женщина независима, она сама по себе.

Кастор метался вокруг полукруглого стола, как зверь в клетке: хвалебные речи хозяина в адрес Мнесареты делали для него невыносимым даже превосходное фалернское, которое он, впрочем, продолжал осушать.

— Конечно, с тем, что творится во дворце, поневоле захочется…

Аврелий вытаращил глаза: подобная фраза в устах светской до мозга костей матроны была, по меньшей мере, поразительна.

— Что же такого серьезного происходит на Палатине?

— Теперь все в ее руках и в руках Палланта. Кое-кто даже утверждает, что они в сговоре и…

«Она», разумеется, была императрицей, прекрасной, юной Валерией Мессалиной Августой, излюбленной мишенью всех римских сплетен.

Выданная насильно замуж в пятнадцать лет за пожилого Клавдия, она уже родила ему двоих детей и сумела полностью завоевать его доверие, до такой степени, что хранила вместо него печать, которой подписывались императорские указы.

К тому же старый принцепс, на словах выказывая большое почтение сенаторам, на деле оставил все управление государством в руках молодой жены и ее верных вольноотпущенников — Палланта, Нарцисса и Побилия, которые уже возвысились до ранга полномочных министров.

— Паллант только что получил в дар поместье на Эсквилине, достойное восточного монарха. И подумать только, у него еще щека горит от пощечины при отпущении на волю! — фыркнул Сервилий.

Это была правда: еще семь лет назад всесильный министр был рабом.

— В наши дни карьеру делают быстро! — улыбнулся Аврелий. — Но я вижу, ты, Помпония, не перестала сомневаться в нашей Августе! Все еще говорят о ее ночных встречах с юными любовниками?

— Над Мессалиной опустилась плотнейшая завеса тайны, — с сожалением сообщила