Сумерки Эдинбурга - Лоуренс Кэрол

Как же жаль, подумалось ей, что племянник не смог прийти — в присланной ей записке Иэн писал, что он не может отложить дела, пока действующий в городе душитель не схвачен. Одна работа на уме, подумала Лиллиан, поудобнее устраиваясь в красном бархатном кресле. Вообще-то неожиданный отказ очень ее расстроил, хотя она в жизни не призналась бы в этом Иэну. Лиллиан Грей никогда не лезла за словом в карман, но она ни за что на свете не хотела показаться кому-то — даже собственному любимому племяннику — старой одинокой женщиной.

И все же, подумала Лиллиан, поднимая свой театральный бинокль, как же жаль, что Иэн упустил возможность побывать в таком пестром обществе. Вокруг царили шик и роскошь. Помимо представителей интеллектуальной и творческой элиты Эдинбурга в этот вечер сюда явились разряженные в свое лучшее платье купцы, держатели таверн и банкиры. На некоторых парней помоложе, полузадушенных своими твердыми стоячими воротниками, было жалко смотреть. Задние ряды занимала публика попроще — торговцы, кузнецы и докеры с голосами столь же грубыми, как их просоленные и обветренные многолетним трудом руки. Среди женщин Лиллиан углядела нескольких ночных бабочек, определив их по крикливым нарядам и слишком уж ярко нарумяненным щекам. Они громко хохотали, явно успев уже не по одному разу приложиться к бутылке с виски.

Музыканты закончили настраивать инструменты, спешно рассаживались по своим местам опоздавшие. Многоголосый гомон стал стихать, превращаясь в напряженное молчание, и на подиум вышел дирижер в великолепном фраке и белом галстуке. Он бросил строгий взгляд на музыкантов и резко уронил палочку, давая отмашку к началу. Оркестр заиграл популярный марш, потом — сумрачный таинственный вальс, который Лиллиан слышала впервые. С континента, подумала она, — из Франции, наверное.

Последние аккорды вальса еще не успели стихнуть, когда тяжелая красная кулиса ушла в сторону, открыв залу силуэт одинокой фигуры, подсвеченной лучом синего прожектора. Разом онемевшая публика напряженно замерла в своих креслах, все взгляды устремились на застывшего в глубине сцены мужчину, чьи черты были скрыты окутавшей все вокруг тьмой. А потом он шагнул вперед, и сцена в мгновение ока расцветилась миллионами ослепительных в своей яркости бликов лазури и индиго, золота и янтаря, киновари и пурпура. Женщины ахнули, мужчины выпрямились в своих креслах. Еще два шага — и зал был в полной власти человека на сцене.

Волшебство началось.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Четыре пинты спустя твердое намерение Гамильтона не задерживаться в таверне окончательно растворилось в хмельной дымке. Иэна мучило раскаяние — выходит, он отменил встречу с тетушкой лишь затем, чтобы надраться с едва знакомым ему человеком.

— Боюсь, мне пора, — сказал он, нетвердо поднимаясь из-за стола. Голова кружилась сильнее обычного — наверное, из-за того удара о мостовую. Вообще весьма неразумно было, подумалось ему, так безмятежно браться после этого за стакан.

— Я могу проводить вас, — с готовностью предложил Пирсон. — Вы сейчас куда?

— Всего лишь домой.

— А где это, позвольте спросить?

— Виктория-террас, — четыре пинты эля полностью лишили его обычной осторожности. Да и потом, думал Иэн, натягивая пальто, это ж просто библиотекарь.

— Отлично! Нам по пути! Пройдусь с вами, если не возражаете.

Причин возражать у Иэна не было, так что вскоре двое мужчин уже вышли в холодную февральскую ночь.

У Эдинбурга, как и у всех больших городов, часто менялось настроение. Он мог быть теплым и по-шотландски, в свойственной местным разбитной манере, приветливым, а мог стать и лукаво манящим, как черноглазая гетера, или же источать предвещающую беду мрачность. Этим вечером в заметно похолодевшем воздухе витало чувство напряженного ожидания. С востока надвигалась метель, и ветер от Ферт-оф-Форта налетал резкими порывами, кружа вокруг зданий, как кот, выбирающий местечко помягче, чтобы прикорнуть.

Двое мужчин шагали по улицам, наглухо запахнувшись в свои пальто. Разговаривать было уже невозможно, потому что ветер становился все сильнее, бросая в лица своим жертвам пригоршни колючего снега и стегая их по прищуренным векам. Омнибусы уже давно ушли с улиц, да и кебов, сколько ни глядел Иэн, не было.

У Южного моста он пожелал Пирсону доброй ночи. Скорее всего, библиотекарь ожидал приглашения на чашку чая, но до его дома было еще далеко, да и Иэн уже порядком устал от общения. Терпимость молодого инспектора к людям имела свои пределы, и ему хотелось поскорее оказаться в тишине и уединении собственной квартиры. Но бедняге не позавидуешь, думал он, глядя, как грузная фигура библиотекаря растворяется в темноте.

Оказавшись дома, Иэн первым делом задернул тяжелую портьеру, а потом вытащил из шкафа и зажег тонкую восковую свечу.

— Наконец-то один, — пробормотал он, чуть ли не первый раз за день вдохнув всей грудью и от души наслаждаясь мягкостью ворсистого ковра под ногами.

Он с большой тщательностью отделывал свои комнаты, прислушиваясь к советам тетушки Лиллиан и украшая помещения турецкими тканями и персидскими коврами. Квартира была для Иэна местом уюта и тишины, убежищем, в котором он спасался от бесконечной суматохи большого города. Саму улицу Виктория-террас он выбрал за то, что, располагаясь в центре, она вместе с тем держалась особняком от главных артерий города. С рынка Грассмаркет на затаившуюся среди каменистых холмов Старого города Виктория-террас можно было попасть лишь по крутой каменной лестнице. По широкой мостовой перед выстроившимися полумесяцем домами редко проходил кто-то, кроме местных. Ближайшей улицей, на которую могли заехать кебы или повозки, была Виктория-стрит, расположенная пятнадцатью метрами ниже по склону.

В пересохшем от ветра и алкоголя горле запершило, а вместе с жаждой Иэн вдруг почувствовал, что умирает с голоду. Он вставил свечу в оловянный подсвечник и отправился в кухню. Подняв руку к газовому рожку, чтобы зажечь свет, Иэн внезапно уловил краем глаза какое-то движение и резко обернулся. Прямо на кухонном столе над россыпью хлебных крошек восседала маленькая серая мышка. Иэн удивленно сморгнул — это была не крыса, которых в Эдинбурге водились целые полчища, а самая настоящая чертова мышь. Она спокойно, будто оценивающе, смотрела на него.

Иэн бессмысленно таращился на зверька, чувствуя, что все еще не протрезвел. Мышь снова принялась за крошки.

И тогда Иэн воздел руку и начал читать Бернса:

Трусливый серенький зверек! Велик же твой испуг: ты ног…[11]

Мышь покончила с крошкой и принялась за следующую. Иэн между тем продолжал:

…Не слышишь, бедный, под собой. Поменьше трусь!

Мышь меланхолично жевала крошки, не выказывая ни малейших признаков беспокойства.

— Что-то невелик твой испуг, — пробормотал Иэн и подумал, как довольна была бы тетушка, узнав, что он смог прочитать первую строфу Бёрнса на оригинальном шотландском диалекте. Он выучил это стихотворение давно, еще в школе, но память Иэна имела любопытное свойство надежно сохранять все, что ему когда-либо довелось услышать.

Мышь поднялась на задние лапки и принюхалась.

Иэн шагнул к столу. Мышь взглянула на него поверх туго набитых крошками щек и раздраженно дернула хвостиком.

— Ясно, — пробормотал Иэн себе под нос, — выходит, мой дом — твоя крепость, да?

Он взял ломоть хлеба и кусок холодной говядины из ледника. Мышь следила за происходящим, не двигаясь с места.

— В хлебнице есть пара ячменных лепешек, — сказал ей Иэн, прежде чем закрыть дверь, — и смотри, не теряй времени, потому что завтра я куплю мышеловку.

Вскоре в камине уже вовсю полыхал огонь, и Иэн, покончив с перекусом, устроился в кресле с книгой, которую дал ему Джордж Пирсон. За окном бушевала метель. Снежная крупа настойчиво постукивала по стеклам, словно пальцы просящегося в дом черта. Иэн встал и поплотнее задернул шторы, но звук барабанящего в стекла снега по-прежнему был слышен. Ра-та-та, ра-та-та. Иэн вновь устроился в кресле и открыл книгу. Он внимательно прочитал первый абзац, но веки стали тяжелеть, и Иэн встряхнул головой, чтобы не заснуть. Позади был долгий день, проведенный на сыром холодном ветру, и теперь, когда его тело наконец-то расслабилось, сон властно предъявлял на него свои права. Языки пламени гипнотизирующе подрагивали в камине, кресло было мягким, а комната — теплой, и даже приглушенный стук снега о стекло теперь естественно дополнял убаюкивающую атмосферу. Ра-та-та…