Пропасть - Роберт Харрис

отправился домой. Утром во вторник он распечатал письмо премьер-министру от Венеции:

Пенрос-Хаус,

Понедельник, 28 сентября 1914 года

Милый, теперь, когда ты уехал, дом кажется пустым, а писать тебе письма – совсем не то, что быть с тобой. Временами я жалею, что не захотела большего, ведь всегда хочется так много, но это, разумеется, недостижимо…

А в семь часов пришел ответ премьер-министра:

Милая, не стоит жалеть о том, что «не захотела большего». Разве можем мы забыть эти божественные часы в субботу и воскресенье? Они стали частью нас обоих, неизгладимой памятью, неподвластной случайностям и переменам, – уединенный склон с высокой травой, резвящиеся в отдалении собаки и прелестное чередование речей и молчания, а после – сумерки на деревянной скамейке в саду с луной в вечернем небе, звездами и Большой Медведицей и… но нет, слишком жестоко воссоздавать в памяти то, что мы не сможем возобновить, пока не истечет множество томительных дней и ночей. Разлука и в самом деле тяжела, но не чрезмерно тяжела, если, а я в это твердо верю, впереди нас ждет еще больше, чем в прошлом…

А теперь я расскажу тебе великий секрет: Френч намеревается, если добьется согласия Жоффра и если тот найдет достаточно солдат, чтобы заткнуть брешь, «высвободить», как они это называют, то есть снять с текущих позиций, свои войска и всеми силами совершить большой обходной маневр в сторону Амьена, Арраса, Дуэ и Турню к линии, пересекающей Бельгию от Брюсселя до Кёльна…

Прогуляйся сегодня одна в нашу чудесную маленькую ложбину, милая, и подумай обо мне и о тех неземных часах, что мы провели там вместе. Как хочу я припомнить все твои слова, каждый поворот головы, каждую перемену в выражении лица и прикосновение руки и… не осмеливаюсь, ведь в сравнении с этим все вокруг кажется таким серым. Я люблю тебя сильнее, чем могу выразить словами, – каждой своей клеточкой и всем тем, что имею и готов отдать для тебя.

Димер мог в точности представить «уединенный склон с высокой травой», и «деревянную скамейку в саду», и двух влюбленных, ускользнувших от других гостей. Сидя в темной каморке и ожидая, когда просохнут снимки, он внезапно ощутил ностальгию по лесам и лужайкам, извилистой линии пляжа, свежему морскому бризу и бескрайнему небу Северного Уэльса. А затем осознал, что чувствует кое-что еще, и это было настолько непрофессионально, что даже само признание факта глубоко потрясло его: зависть.

Он собрал фотографии и запер их в сейф.

Впереди нас ждет еще больше, чем в прошлом…

Возвращаясь домой вечером, он думал об этой фразе. Что именно имел в виду премьер-министр?

Так продолжалось всю неделю.

Пенрос-Хаус

Вторник, 29 сентября 1914 года

Милый, пожалуйста, пожалуйста, не пугайся, а просто попроси Уинстона прислать катер или что-то еще, чтобы доставить меня в Лондон, так как, боюсь, я немного нездорова – все тело ломит и болит, и температура высокая, и в глазах все расплывается… не знаю, то ли я простудилась, когда ты гостил здесь, или лишилась сил после твоего отъезда, подобно Мариане:

Она сказала: «Жизнь грустна;

Нет, не идет мой милый»,

Сказала: «Я измождена,

Хочу сойти в могилу!»[30]

Вот и я так «измождена», что не могу даже дойти до нашей ложбины…

Даунинг-стрит, 10

Среда, 30 сентября 1914 года

Милая, я едва поверил своим глазам, получив твое письмо сегодня утром и взглянув, как я всегда поступаю первым делом, на конверт. Почерк был совершенно очевидно твой, но все же не такой, как обычно. Не стану говорить, как потрясло меня то, что я прочитал. Слава богу, потом я получил от тебя телеграмму, но, пожалуйста, береги себя. Как ты написала в понедельник, «всегда хочется так много…».

Пенрос-Хаус

30 сентября

Милый, прости за эти ужасные каракули, хотя температура упала, но глаза все еще плохи, и я не рискую писать пером и чернилами, лежа в постели. Надеюсь, обходной маневр прошел успешно – ты так любезно держишь меня в курсе событий. Ох, Премьер, боюсь, у меня не получится приехать и посмотреть на твою речь в Кардиффе в среду, потому что завтра мы окончательно покидаем Пенрос и отправляемся в Олдерли, но если смогу, то непременно приеду.

Даунинг-стрит, 10

Четверг, 1 октября 1914 года

Милая, сегодняшняя карандашная записка показала определенные изменения к лучшему в твоем почерке, но твои глаза меня беспокоят. Я почти так же, как и ты, опечален мыслью о том, что это был твой последний день в Пенросе в этом году. Какие воспоминания связаны с ним у нас! И к счастью, последние были самыми лучшими. Чудесный осенний день с ярким солнцем и прохладным воздухом. Как бы мне хотелось снова оказаться в Пенросе, в нашей ложбине или где-нибудь еще! Я пытаюсь представить себя там, но после мгновения бесплодных мечтаний понимаю, что сижу в зале заседаний.

Немцы обстреливают Антверпен из тяжелых орудий, и хотя бельгийцы значительно превосходят противника числом, они, похоже, окончательно утратили боевой дух и самообладание и слезно взывают о помощи. Френч телеграфирует, что они намерены прислать целую дивизию (от 15 000 до 20 000) и поставить под командование британского генерала… Я знаю, милая, что все это не слишком утомляет тебя, но все равно боюсь излишне обременять своими заботами. В конце концов, это величайшее событие, какое нам доводилось наблюдать, и мне необходимо каждый день ощущать твою поддержку, пока мы не доведем дело до конца, а иначе я не выдержу… Я всей душой чувствую, что недостоин того, чем ты была, есть и будешь для меня, любимая моя!

В пятницу вечером Димер встретился с Келлом в клубе. Он проехал в подземке с недельной добычей фотоснимков, лежавших в запертом чемоданчике у него на коленях, потом подождал на скамейке напротив застекленной будки портье. Несколько дюжин шумных мужчин в вечерних костюмах прошагали мимо него, направляясь на обед. Они были похожи на колонию визгливых розовощеких пингвинов. Вскоре появился и Келл, тоже в вечернем костюме, и провел его наверх, в пустующую библиотеку.

Они уселись в уголке, и Келл спросил:

– Хорошая выдалась неделя?

– Довольно урожайная, сэр.

Димер открыл чемоданчик и протянул майору стопку фотографий. Пока Келл