Ты умрешь в Зазеркалье - Юлия Викторовна Лист

Как Боб из «Бойцовского клуба»… Через разрушение самого себя. Он потерял смысл жизни. У него действительно депрессия.

Эмиль посмотрел на нее с печалью, помолчал секунду и, выключив телефон, сказал:

– Все, закругляемся! Здесь он нам больше ничего не оставил. Мы должны уйти отсюда, имея полную уверенность, что в квартире проживает тупой бодибилдер Боб, помешанный на своей внешности. Ни компа, ни даже домашнего телефона. Ни книг по искусству, ни пластинок с классикой. Кстати, аптечных рецептов я тоже не обнаружил. В Испании анаболики можно приобрести только по рецепту. Даже если они с бесплатной доставкой из США.

В квартире матери, в доме напротив, их встретила домработница. Она открыла дверь, в удивлении уставившись на следственную команду. Джон Леви показал удостоверение агента Интерпола, и та пододвинулась, давая дорогу.

Сотрудница музея с рыжей копной волос оказалась права: квартира матери была обставлена наилучшим образом, ничего общего с берлогой спортсмена, которую они осмотрели только что. Светлые обои, высокие потолки, стены увешаны акварелью – деревенские пейзажи, закаты, лошади. В гостиной комплект старой, обтянутой желтой тафтой мебели, на паркет брошены пестрые прямоугольные ковры с бахромой, стоят круглый столик и изящные красные стулья. У книжного шкафа портрет испанского гранда, под ним низкий резной столик, густо уставленный статуэтками, шкатулками, семейными фотографиями – их тотчас принялась изучать Зоя. И повсюду комнатные растения – большие и маленькие в кустарно раскрашенных горшках и кашпо.

Все здесь говорило о том, что жилище принадлежит испанской даме, тщательно следящей за каждой безделушкой. Только ее самой не было.

Домработница, которую Хавьер нанял делать уборку, открыла спальню его матери, показав пустую комнату.

– Он… человек, который меня нанял, – рассказывала она, – ее сын… по крайней мере, он так представился… вывозит мать на инвалидной каталке. Чаще всего квартира уже пуста, когда я прихожу.

– Давно вы ее видели в последний раз?

– В марте.

– А когда встретили впервые?

– Это был декабрь, канун Рождества. Укутанная в одеяла сеньора Барко сидела в коляске, он вытолкал ее за порог, и они исчезли за дверьми лифта. Больше я ее так близко не видела.

– Она разговаривала? – спросила Вера.

– Нет, я едва разглядела ее лицо, на ней был теплый платок.

– А куда сын ее повез?

– Откуда мне знать? Он разве обязан докладывать?

– Вы убираетесь здесь каждую неделю? – спросил Эмиль, продолжая снимать все на телефон и вызывая у Леви неодобрительные взгляды.

– Раз в две недели. По средам.

– Вам никогда не приходило на ум, что вы убираете пустую квартиру?

– Как это?

– Здесь никто не живет.

– Я часто встречаю его в парке. И он катит коляску по аллеям Ботанического сада – парк в двух шагах. Так что не понимаю, о чем вы.

– Вы ощущаете присутствие здесь людей? Немытая посуда, одежда, которую носила мать? Она ведь парализована и почти не покидает постели… А это должно чувствоваться. Присутствие лежачего больного в квартире всегда ощущается!

Домработница призадумалась, наморщив лоб, и пожала плечами.

– Ну да, все это… одежда, посуда – есть. К чему вы клоните?

– Не замечали ничего странного?

Она опять призадумалась.

– Краска с пола – это то, что мне приходится убирать чаще всего. Насколько мне известно, он работник музея. Не знаю, можно ли приносить картины домой и реставрировать их. Все дело в этом? Он что-то украл?

– Вы видели здесь картины? – подала голос Зоя.

– Нет, не видела. Треногие подставки были, а картины – никогда.

Эмиль наклонился над постелью, бесцеремонно сдернул покрывало и провел руками в перчатках по простыне.

– Я только что перестелила постель, – поспешила заметить домработница.

– А грязное белье где?

– У входа, в пакетах. Вечером отнесу в прачку, завтра утром оставлю пакет с чистым у двери, он заберет.

Эмиль шагнул обратно в прихожую, застланную плетеным ковриком, и принялся переворачивать пакеты. Он подцеплял пальцами простыни, ночные рубашки, разглядывал их и даже подносил к носу.

Зоя вышла следом и, обняв себя за плечи, оперлась о дверной косяк.

– Она жила здесь. Это ее квартира. Все здесь дышит этой женщиной – от обоев и желтых кресел до фарфоровых безделушек, – сказала она.

– Инспектор Руиз, – проговорил Эмиль, выпрямившись. – Вызывайте криминалистов. Больше здесь его мать не живет. Теперь здесь бывает только он сам.

Они вышли на лестничную площадку. Джон Леви и Вера стали спускаться, Эмиль нажал на кнопку лифта с кабиной и механизмом прошлого века. Руиз все еще говорил по телефону с комиссаром – отчитывался о проделанной работе.

Тут дверь соседней квартиры открылась, выглянула голова в бигуди всех цветов радуги. В щель шмыгнул шоколадно-белый с рыжинкой йоркширский терьер и залился громким лаем. Вера, успевшая спуститься достаточно низко, все же ощутила пробежавший по спине холодок – после знакомства с маньяком, который пытался натравить на нее собак, у нее развилась настоящая кинофобия.

Эмиль подхватил на руки йорка, перевернул лапами кверху и стал гладить живот.

– Полиция? – спросила дама лет шестидесяти и вышла на лестничную клетку. На ней были спортивные бриджи, топ и широкая кислотно-розовая майка – видимо, от занятий йогой ее отвлек шум из парадной.

– Вы знакомы с вашей соседкой Сесилией Барко? – спросил Эмиль, безжалостно лохматя причесанного волосок к волоску пса – тот моментально замолчал, оказавшись на руках.

– Знакома. Мы были очень дружны, но не виделись уже больше года. С тех самых пор, как ее разобрал паралич.

– А когда это случилось?

– Прошлой осенью. Сын не позволяет ее навещать. И это весьма странно.

– Почему?

– Да он сам странный. Они с матерью так скандалили, ругались, а потом бац – и ее не слышно, не видно. Один раз, правда, приезжали из клиники… Сан-Карлос. Но сын не захотел переводить ее в больницу. Сам ухаживает.

– Так что же в этом странного?

– А в том, что Сесилия была интеллигентной женщиной… ну до того, как ее разобрал паралич. И я просто не представляю, как она могла так кричать на сына, чем он мог ее так расстраивать. Сама она не сообщала, как бы я ни пыталась ее разговорить. Твердила одно – все нормально, ему в музее хорошо. Неужели не хотела, чтобы он там работал? Или ее расстраивало, что он… немного тюфяк. Ему уже скоро сорок, но никак не найдет себе невесту.

Правда была одна, но я ее видела лишь раз. Где-то в конце зимы приходила женщина с рыжими волосами. Мне кажется, Сесилия что-то скрывает. Что-то ее гложет… Не знаю. Она училась в Америке и прожила там лет двадцать, но вернулась. Вам, должно быть, лучше известно.

– А она