Убийство в подарок - Карен Дюкесс

записями о том, как он впервые перевернулся на животик или начал есть твердую пищу, белая плетеная колыбель, в которой папа спал младенцем, его первые пинетки, дошкольные фотографии на фоне декорации с изображением елок, формуляр из библиотеки, которую он посещал в начальной школе.

А единственными предметами из прошлого матери были тот старый виниловый чемодан и книга о школе Меллинг. Я вынимаю телефон, чтобы еще раз посмотреть на снимки, которые прислала Ким. Возможно, книга появилась у мамы после пожара, перед самым отъездом в Америку. Но не исключено, что это было еще до пожара. В таком случае эта книга, находящаяся у меня с девяти лет, – единственное имущество матери, которое не сгорело. А значит, именно ее мама читала в тот вечер, сидя в пустой ванне. И взяла ее с собой в Индиану, а потом в Нью-Йорк и подарила мне на девятый день рождения.

– Я знала! Знала, что за спиной у вашей матери стоит сногсшибательная история! – Жермен врывается в коттедж, потрясая какими‐то бумагами. – Она была одной из нас. Вы тоже одна из нас! Она хотела привезти вас домой.

Она раскладывает страницы на кофейном столике. Это газетные статьи, распечатанные из интернета. В большинстве из них перечисляются подробности, которые нам уже известны. Некоторые заметки снабжены темными зернистыми фотографиями руин дома: обломки каменных стен и нечто вроде сломанной трубы. В одной статье имеется снимок изнуренной пожарной команды, которая боролась с огнем, другая запечатлела пожарную машину и обмякший брезентовый шланг на земле. Поодаль стоит худенькая светловолосая девочка в длинной хлопковой ночной рубашке и босиком. Узкие плечи укутаны шерстяным одеялом. Голова повернута к развалинам дома. Профиль с выступающим лбом, слегка вздернутым носом и, как это часто называют, безвольным подбородком знаком мне не хуже собственного.

Глава сорок шестая

От Эдвины мы движемся в сторону Монсальской тропы. Жермен хочет сначала отвести нас на виадук, чтобы оттуда показать, где стоял старый каменный дом, а потом спуститься к тому месту, где он находился.

Уайетт и Жермен идут впереди, мы переходим через реку и направляемся к холмам. Шагаем в молчании, пока дорога не начинает круто забирать вверх, пересекаясь впереди со старыми железнодорожными путями.

– Как ты? – спрашивает Эмити.

Я качаю головой, не в силах говорить от злости.

– Убила бы ее.

Подруга останавливается и дотрагивается до моей руки.

– Бедняжка. Ужасно, когда тебе лгут. Поверь мне, я‐то знаю.

И вдруг я начинаю плакать, сотрясаясь и задыхаясь в истеричных рыданиях.

– Она никогда мне не рассказывала. – Это звучит капризно и по-детски, но я ничего не могу с собой поделать.

Эмити молчит. Стоит рядом и позволяет мне отреветься. Она, наверно, хорошая мать.

Мы снова идем вперед, следуя за Жермен и Уайеттом мимо старой станции к вершине холма. Потом выходим на широкую ровную тропу, засыпанную утрамбованным гравием. По обеим сторонам растут густые кусты. Жермен сворачивает налево, к Бейквеллу или Бакстону, черт его знает. Мы минуем трех малышей, которые кружатся, взявшись за руки, пока их мама или няня разговаривает по телефону. Позади нас звонит колокольчик. Мы отходим в сторону, и пожилой человек, обгоняя нас на велосипеде, снимает шляпу.

– Не понимаю, зачем нужно было скрывать прошлое, – всхлипываю я.

– Может, твоей маме было слишком больно вспоминать. Не исключено, что это просто способ выжить.

То ли так, то ли нет. Почему, почему? Как мне знакомы усилия понять материнские поступки. Как я от этого устала.

– Она столько раз могла рассказать мне.

– Чем дольше врешь, тем труднее открыть правду. По крайней мере, так говорят.

Только на первом курсе колледжа мне пришло в голову поинтересоваться у матери, почему она меня бросила.

«Ты тут ни при чем, – ответила она, как будто мне могло взбрести на ум, что я сама виновата. – Я была очень молода. К двадцати четырем годам я уже побывала замужем, родила и овдовела. Одна с ребенком в Буффало? Мне было слишком трудно».

Почему я не сказала: «Мне тоже»?

Мимо нас плетутся две девушки, они склонились над телефонами и на ходу печатают сообщения. Золотистый ретривер, рвущийся с поводка, пытается напрыгнуть на нас, таща за собой молодую женщину в леггинсах.

– Извините, с ним никакого сладу, – бормочет она.

Мы приближаемся к туннелю, который кажется таким длинным, что свет, мигающий в конце, напоминает крошечную лампочку. Внутри тускло, сыро и прохладно. Впереди слышится возглас и смех Уайетта. Они с Жермен почти вышли наружу.

– Ты говорила, что твоя мать была очень открытой в общении, проявляла интерес к каждому встречному, и это вполне укладывается в картину, – размышляет вслух Эмити.

– Почему?

Мы на середине туннеля, под моргающей и жужжащей лампочкой, которая почти не дает света.

– Люди справляются с травмами неожиданными способами, – объясняет писательница. – Горе каждый превозмогает по-своему и в свой срок. Никакого рецепта здесь нет. Может быть, обаяние, любознательность и пылкость твоей матери давали ей личное пространство, в котором она нуждалась. Или не позволяли прорваться наружу другим чувствам.

Как и мамина склонность бросать все и удирать.

Мы доходим до конца туннеля. Солнце сквозь ветви кустов бросает на землю пятна. И вдруг заросли редеют и нашим глазам предстает долина, огромная, зеленая, волнистая. Солнце, пожалуй, даже слишком печет. Вот и мост. Виадук. Мы догоняем Уайетта и Жермен, которые остановились примерно посередине и оперлись на парапет.

– Какая красота! – восхищается Эмити.

Внизу по долине змеится лентой река, устремляясь к пяти высоким аркам, поддерживающим мост. Я нахожу глазами узкую тропинку, где встретила рыболова, и следую по ней взглядом до деревни. Где‐то тут некогда стоял деревянный дом, сгоревший дотла. Я воображаю, как щуплая девочка с жиденькими белесыми волосами и узкими плечиками бежит, бежит, бежит сквозь ночь; подол ночной рубашки намокает и пачкается, оцарапанные босые ноги мерзнут, сердечко колотится в худосочной груди, подпрыгивает к хрупкому горлу, стучит в ушах, – и мой гнев начинает таять, как пыль в речном потоке. Слезы безостановочно струятся по щекам. Теперь я плачу не о себе, а о девятилетней девочке, потерявшей всё и отправленной через океан в семью к чужим людям. Сердце разрывается от жалости к бедной маленькой Сьюки Кроули, моей маме. Хочется заключить ее в объятия, но не как ребенка, которым она когда‐то была, а как женщину, которая никогда не делилась своей душевной болью и ни разу не намекнула на неизмеримую потерю, а лишь продолжала бежать.

С виадука Жермен ведет нас по каменистой дорожке к берегу реки, вдоль которой идет тропа. По ней мы направляемся назад к Уиллоутропу.

– Кажется, вот здесь, – говорит Жермен, сходя с тропы