Последнее дело Холмса - Артуро Перес-Реверте

выводы насчет случившегося?

– Я тем и занят, – скупо обронил я.

– Просто фантастика… Прямо как в твоих картинах, правда?

– Да, атмосфера семейная, – признал я.

– Невероятно… Один из нас – убийца.

– Или одна.

– О боже мой…

Голос ее дрогнул, или мне так показалось. Я наконец открыл коробочку с сигарками «Пантер» и выудил одну.

– Ты, наверно, хочешь спросить, что я делаю с Пьетро.

– Я и так знаю.

– Это пошло.

– Я имел в виду, что знаю о ваших отношениях. Вся бульварная пресса о них трубит.

– Да, он, конечно, скотина, но временами бывает восхитителен.

– На основании своего знакомства с ним могу согласиться лишь с первой частью вашего, мадам, высказывания.

– Вы же друзья.

– Это фигура речи.

– Он ценит тебя, хоть иногда и кажется, что не принимает всерьез. Всегда повторяет, что ты великий актер, и я с ним согласна. – Она меланхолически вздохнула. – Кажется, я видела все твои фильмы.

Она замолчала на миг. Мне показалось, что ее плечо придвинулось ближе. И я почувствовал исходящее от нее тепло.

– Ты такой…

– Старый?

– Глупости не говори. Я хотела сказать: такой видный мужчина. Ты все еще очень привлекателен. Или, по крайней мере, интересный. И тебе так идет этот уверенный тон… я раньше думала, что он присущ только твоим героям, пока не узнала тебя поближе…

Я, не раскуривая, вертел в пальцах сигару. И, фигурально выражаясь, пятился от предлагаемой близости.

– Никогда не говори, что близко знаешь актера, – возразил я.

– Уверяю тебя, кое в чем я разбираюсь. Я и сама ведь…

Она помолчала, будто в раздумье, а когда заговорила, в голосе ее звучала печаль:

– И мое лучшее время прошло.

Я счел своим долгом утешить ее с британской рыцарственностью:

– Что за чушь?! Ты до сих делаешь полные сборы в театре «Фениче» или в Эпидавре. Ты была и есть Нахат Фарджалла.

– Меньше, чем прежде, – с горечью отвечала она. – Знаешь, сколько я получала за партию Нормы шесть лет назад в Париже?

– Представления не имею.

– Пять миллионов франков! Теперь представил? За четыре часа было распродано две тысячи сто тридцать билетов в «Опера́».

– Ну и сейчас так же будет, – слукавил я.

– Не будет. Сейчас все сходят с ума по Каллас и по этой… новенькой… как ее… Тебальди. Знаешь, что написала «Коррьере» после моей последней Кармен в «Ла Скала»?

– Я не читаю «Коррьере».

– «Публика проявила верх воспитанности, не обнаружив своего отвращения». Тебе не кажется, что это просто подлость?

– Не придавай этому значения.

– Пьетро говорит то же самое, но ему же все безразлично. Это ведь не его жизнь, а моя. А когда речь заходит о моих спектаклях, он делается невыносимо груб и туп.

Она сделала мелодраматическую паузу, сопроводив ее вздохом:

– Все когда-нибудь кончается, Ормонд.

Не знаю, относилось ли это к ее отношениям с Малербой или к мимолетности бытия вообще, но в ее устах, в этой мизансцене и в финале этой реплики мое имя прозвучало чересчур интимно и даже, я бы сказал, призывно. Честно говорю, вот сейчас я бы предпочел обращение «Хоппи».

– Публика может быть очень жестокой, – добавила она. – Тебя принимают, только если ты совершенна.

– Но ты такая и есть.

– Ах ты, flatteur[76].

Примадонна придвинулась еще ближе, и на миг меня озадачила перспектива того, что она положит голову мне на плечо.

– Как по-твоему, я еще привлекательна?

Я чуть не подпрыгнул на диване. И ясно осознал, что тема этой беседы не войдет в число излюбленных.

– Пьетро ты очень даже влечешь, – ловко уклонился я.

Но, судя по тому, как обиженно она выпрямилась, вышло не очень ловко.

– Не придуривайся. Я в широком смысле.

Я молчал, подыскивая подходящий ответ.

– Вот, к примеру, тебя я привлекаю? – атаковала она.

Загнанный в угол, я избрал путь переговоров:

– Ты красивая женщина и несравненная артистка.

Прозвучало недурно. Я перевел дух. Нахат снова вздохнула – на этот раз трагедийно, как Тоска в разгар прощания. «Amaro sol per te m’era il morire…»[77] и так далее.

– Нам нужны любовные истории, – сказала она. – Сильные чувства. Жизнь – такая гадкая штука.

– Ты преувеличиваешь.

– Я старею, Ормонд.

– Как и все мы.

– Я цепляюсь за то, что было прежде… Нелегко отрешаться от той, какой была когда-то…

Я ничего не ответил, хотя был согласен. И продолжал, не закуривая, вертеть в пальцах сигару.

– Я наблюдаю за тобой в эти дни, – добавила она. – И удивляюсь. Ты такой настоящий…

Я засмеялся негромко. И довольно зло. Над собой, разумеется.

– Ты преувеличиваешь, – повторил я, лишь бы что-нибудь сказать.

– А вот и нет. Когда в Генуе ты поднялся на борт «Блюэтты», я увидела старого, элегантного и усталого актера, которому все на свете давно приелось.

– Так оно и есть, моя дорогая.

– Совершенно не так. Это ты хотел казаться таким. А вот сейчас…

Она запнулась, и я снова с любопытством взглянул на ее профиль, очерченный в полутьме слабым лунным отсветом.

– Что «сейчас»?

– Ты как будто совсем другой, не такой, как всегда. Порой даже кажется, что морщины разгладились и глаза обрели былой блеск.

Сказано было недурно. Фарджалла несколько испортила впечатление тем, что положила руку мне на колено и беззастенчиво там ее задержала. Я подумал о Пьетро Малербе, который, на время оставив мир со всеми его опасностями, храпел в своем номере. И сказал себе, что в некоторых аспектах бытия мы, мужчины, так ничему и не учимся.

– …Как будто эти убийства, – добавила она, – сделали тебя таким, как прежде.

Я отстранился, медленно и деликатно. Самое время подняться и закурить. Трагедия победителей, подумал я, в том, что они добиваются желанного – но ненадолго.

Когда выключили генератор, я зажег керосиновую лампу у себя в номере и взглянул на часы – четверть первого. В стеклянной двери, выходящей на балюстраду, я видел свое отражение – без пиджака, в левой руке, между указательным и средним пальцем, дымится сигара, под просторным лбом – худощавое, резко очерченное лицо, так похожее на лицо того, кто когда-то сделал меня знаменитым. На миг мне показалось, что отражение ушло за пределы стекла и ночной тьмы, сменившейся мертвенным светом газовой лампы, сделалось моим собственным лицом – трубка во рту, отсутствующий взгляд устремлен на угол потолка, выдыхаемый дым стелется голубоватыми спиралями вокруг орлиного профиля и высокой строгой фигуры детектива, который даже для тех, кто не знал моего имени и не видел ни одного фильма с моим участием, навсегда будет наделен моими чертами.

Я не могу играть как Кёрк Дуглас или Тони Куинн, сказал мне однажды Кэри Грант, напившись в «Кок’н’Булл» до поросячьего, как говорится, визга, потому что за ту самую роль в «Звезда родилась», от которой он отказался, Джеймса Мейсона выдвинули на «Оскар»[78]. Я всегда останусь собой, понимаешь, Хоппи? А это самое трудное – быть собой, и никем иным, и показывать лишь нужную для роли частицу себя, помня при этом, что тебя увидят триста, мать их, миллионов зрителей.

В голове у меня вертелась цитата из Конан Дойла, но я запомнил лишь часть и, кроме того, напрочь забыл, откуда она. Но и в усеченном виде она отлично годилась для того, что недавно имело место. Посидев немного в неподвижности, я потушил окурок сигары, надел пиджак, вышел из номера и у дверей Пако Фокса услышал, как часы в холле пробили половину первого. Я глянул на свои и убедился, что либо они спешат, либо те отстают.

– Простите, что беспокою вас так поздно, – сказал я, когда испанец отворил.

– Ничего страшного. Видите – я еще одет.

И в самом деле, все было на месте – сорочка, фланелевые брюки, зашнурованные туфли. На освещенном керосиновой лампой столе у окна лежали две или три книги, большой блокнот, открытый на странице, исписанной до половины, и шариковая ручка «Конвей».

Я вошел, молча отказался от предложенных мне крепких испанских сигарет. Фокса указал на кресло у стола, а сам уселся на еще не разобранную кровать.

– Чему обязан вашим ночным визитом?

– «Высший артистический дар, – процитировал я по памяти, – умение вовремя остановиться»[79].

И, ограничившись этим, ничего к сказанному не добавил. Фокса разглядывал меня с задумчивым интересом, однако мне показалось, что на миг, на одно краткое мгновенье в глазах у него мелькнула тень тревоги.

– Это относится