Гать - Александр Николаевич Афанасьев

погладил тыльной стороной руки щеки, — я сюда после училища попал. Правда, за эти десять лет почти местным стал. Каждую собаку знаю…

— И Ворожейки?

— Еще бы! — засмеялся Фролов. — Я же в Гераньках участковым уполномоченным работал. Всех и вся знаю как свои пять пальцев.

— И Дорохова?

— А, так вот вы зачем… — протянул капитан. — Так бы сразу и начинали. Спрашивайте.

— Кто он и что он? Как живет и чем живет? Кто бывает у него, что за люди?

— Никто не бывает… Живет на Радоницких болотах в сторожке егерской, живет лет тридцать. Как до войны перебрался, так и живет. — Капитан бросил быстрый взгляд на Андрея. — Семья у него: жена и двое парнишек. Одни с пятьдесят шестого, второй с пятьдесят седьмого. Не хотели мы его егерем назначать… из-за этого самого. Да председатель райисполкома, Виктор Матвеевич Прохоров, настоял. Из одной деревни они. Говорит, что лучше Дорохова никто мест наших не знает. Скрепя сердце согласились мы с ним. Вот так Дорохов и живет на отшибе, как рак-отшельник. Знакомых нет, родственников нет…

— Жив кто еще из старожилов в Ворожейках?

— Никого, кроме Марии Степановны Смолягиной. Она жена погибшего командира партизанского отряда Тимофея Смолягина… Вы, наверное, знаете трагедию Ворожеек? Там в сорок первом году фашисты расстреляли шестнадцать человек местных жителей… Годы прошли: кто умер, молодежь в город подалась, а вот Мария Степановна все живет… Дом ее на правой стороне улицы самый первый. Да вы сразу узнаете: около дома высоченная береза растет, одна она такая на всю деревню, а около крыльца прудик маленький, прямо от ступенек начинается…

Капитан замолчал, разминая папиросу. Молча чиркнул спичкой и, глубоко затянувшись, выпустил струю дыма. Несколько раз ткнул папиросой в пепельницу и вдруг, нервно ее притушив, сказал:

— Гуманные мы не в меру… Я бы его своими руками в сорок пятом придушил! Никто не жировал, однако к фашистам на службу один он подался!

К Ворожейкам Кудряшов подошел затемно. Дом Смолягиной стоял прямо у въезда в деревню под огромной березой, раскинувшей ветви на половину улицы. Дом был старый, сложенный из добротных бревен, потемневших от времени. Над светящимися окнами тянулись резные наличники с кое-где выпавшим узором. Под обломком водосточной трубы стояла покосившаяся бочка для дождевой воды.

— Кто там? — раздался в ответ на стук негромкий голос.

— Мария Степановна, здравствуйте… Не пустите переночевать? Охотник я из города, не успел засветло до егеря добраться, а дорогу плохо знаю.

— Чего же не пустить, пущу.

Дверь открылась, и Андрей увидел невысокую женщину лет шестидесяти, одетую в серую юбку и дешевенькую зеленую кофту. На голове повязан ситцевый платок. Лицо худощавое, живое, с умными темными глазами, в мочках ушей дешевенькие сережки с красными камешками.

— Вы меня простите, Мария Степановна, — смущенно промолвил Андрей, — вас мне порекомендовал начальник милиции Фролов.

— Миша, — улыбнулась она, — да я вас и так бы пустила, Андрей… не знаю, как вас по батюшке.

Кудряшов ошеломленно открыл рот.

— Не помните меня? — улыбнулась Смолягина. — А мы ведь встречались… Вы тогда еще грамоты обкома нашим девчатам вручали, да вы проходите, не стесняйтесь. Я вас сейчас жареной печенкой угощу. Сосед давеча кабанчика заколол, вот и угостил.

Пока она возилась у печи, Кудряшов стал рассматривать комнату. Напротив деревянного диванчика стоял длинный дубовый стол и несколько самодельных стульев. Второй диван стоял под двумя окнами, которые были напротив русской печи. В простенке между окнами в простой деревянной рамке висела фотография мужчины в праздничном костюме и женщины в белом платье. Андрей сразу понял, что это Мария Степановна с мужем. С фотографии смотрел плечистый парень с доброй, озорной улыбкой, обнимающий за плечи молодую Марию Степановну.

«Так вот ты какой, Тимофей Смолягин», — подумал он, невольно приближаясь к фотографии.

Мария Степановна колдовала у печи, Андрей, продолжая осматривать комнату, обратил внимание, что диван, стулья и стел покрыты затейливой резьбой. С первого взгляда она казалась грубоватой, но чем больше Андрей всматривался в нее, тем больше она притягивала его своей по-русски трогательной простотой. Не удержавшись, он присел на корточки и потрогал пальцами переплетенье узора.

— Муж это мой, Тимоша, — услышал он вдруг спокойный, ласковый голос Марии Степановны, — вырезал… И стол вот такой большой сработал, и диваны, и стулья… Все шутил, что у нас дюжина детей будет, чтобы всех сразу за стол посадить. Дом-то он тоже сам рубил. С Прохоровым Виктором и… — Она вдруг замолчала и, смахнув с глаз концом фартука непрошеные слезинки, отвернулась к печи, помешала на сковороде шипящую печенку и, успокоившись, снова повернулась к Андрею. — Готовились, готовились, а вот детишек понянчить так и не довелось…

Смолягина, не докончив рассказ, подхватила сковороду фартуком и поставила перед Андреем. Села напротив и, подперев голову рукой, как-то горестно и сосредоточенно смотрела, как он ест.

— А где теперича работаете, Андрей Петрович?

— В органах госбезопасности, Мария Степановна… Мне поручили разобраться в причинах гибели партизанского отряда Тимофея Прокопьевича Смолягина. Поэтому я и пришел к вам… Может, вы расскажете о себе, о Тимофее Прокопьевиче, о товарищах его… Все что вспомните.

— Тяжкое дело и вспоминать тяжко… — Смолягина вздохнула. — Вы уж лучше вопросы мне задавайте, а я буду рассказывать, ежели что вспомню.

— Тогда расскажите о первых днях войны.

— Я с первой дойки возвращалась, смотрю, Тимоша на мотоцикле летит. Остановился около меня, выключил мотор и молчит, а лицо каменное, словно кто из родственников помер… Потом тихо говорит: «Война, Маша, началась… Война… Я в райком поеду, а ты иди домой, Маша. Вот ведь несчастье какое вышло…» Машей-то он меня за все время первый раз назвал, а то все Марьей-красавицей кликал. И от этого у меня руки сразу опустились… Вспомнила я деда своего, инвалида, он с гражданской без обеих ног… Соседа Акимыча, однорукого. И заголосила, уцепилась за него, не пущаю и реву во весь голос…

Мария Степановна говорила ровно, без видимого волнения, но Андрей чувствовал, чего стоит ей этот рассказ, что скрывается за короткими паузами.

— Уехал Тимоша в район и словно в воду канул. Бабы на селе говорили, что не иначе как добровольцем в армию подался. Много из нашего села мужиков воевать ушло. Прохоровы — оба брата, Донькины — отец и сын, Рябинины… Бабы остались да детишки, да еще Васька Дорохов, которому на повале ногу сосной перешибло… Месяца с два прошло, вдруг Тимоша ночью объявился. Сказал, что в области на партийной учебе был… Я-то, дура, подумала, грешным делом, что мой Тимоша в дезертиры подался, и все ночи ревмя проревела, а потом ревела, что