Гать - Александр Николаевич Афанасьев

ходить, выспрашивать. Наши-то говорят, что в армии мужики, а кто пропал без вести… А отряд с тех самых пор словно сгинул. С год прошло, а то и более, когда стучится ко мне ночью кто-то. Я жил в лесу, до деревни с версту было. Подошел к двери, спрашиваю: кто, дескать, стучится? Слышу шепот: «Открой, Василий, я это — Тимофей». Открываю. Стоит на пороге Тимоха, ободранный весь, голова перевязана, на шее автомат немецкий. «Есть кто в избе?» — «Никого, — говорю, — Варвара в Ворожейках у тещи осталась, один я».

Прошел он в избу, разделся. Накормил я его, напоил чаем. С собой собрал что в избе было. Соснул Тимоха часа три, потом встал и говорит: «Я, Василий, к тебе не только за этим пришел. Разговор есть. Знаю я тебя давно, поэтому и откроюсь не таясь… Нужен мне человек свой в Ворожейках. Позарез нужен, да такой, чтобы с ним встречаться легко было. Окромя тебя, нет никого. Живешь ты ладно — в лесу, человек покалеченный, значит, в партизанах состоять не можешь, так что немцы тебя не заподозрят. Помоги, брат, больше некому».

Согласился я не сразу, честно говорю. Уж больно мне обидно было, что он меня в отряд не взял. — Дорохов вытащил из пачки папиросу, вопросительно посмотрел на Андрея, закурил, смачно затягиваясь. — Да, не соглашался я. Говорил, что не под силу мне, что, дескать, калека. А сам думаю: «Как на охоту — так, Васька, отведи, а как в отряд немаков бить — так погоди! Попроси ужот-ко, попроси…» Потом согласился, конечно, куда они без меня на болоте-то!

«Пойдешь завтра к немцам, — говорит Тимоха, — и попросишься лесничим на Радоницкие болота. Скажешь, что не емши сидишь или что-то другое — тебе виднее… Они на это должны пойти — им тоже нужен человек в сторожке… Будешь приглядываться, присматриваться. Знать о том, что ты наш человек, никто, окромя меня, не будет, а ты тоже вида не показывай — беду накличешь. Ежели немцы к тебе нагрянут, на трубу сторожки поставь горшок, ну как в деревне делают, чтобы дождь трубу не заливал, а я из бинокля увижу. Встречаться будем у озерца, которое справа от тропы начинается, около кривой березы. Понял?» — «Как, — говорю, — не понять… Только вот что в деревне обо мне подумают?» — «Ничего, — отрезал Тимоха, — стерпишь. Наши придут, все на свои места встанет. Твой черед пришел, Василий». — Дорохов замолчал.

— На следующий день пошел я к старосте, — неожиданно громко продолжил он, — и попросился лесничим… Тот выслушал, потом позвал полицаев, и стали они меня расспрашивать, что, да как, да почему вдруг… Я, понятное дело, твержу, как Тимоха учил: дескать, есть нечего, припасов не осталось, живности у меня отродясь не было, промышлял только охотой, а тут приказ властей — ружьишко отобрали, а как жить? Долго они меня мурыжили, но потом говорят: «Ладно, Дорохов, будешь лесничим, а обязанность твоя — дичь поставлять…» Дали бумагу какую-то, винтовку, шинель, и стал я для них бить уток, косачей, а ежели кабан подворачивался, то и кабана валил… Да, я им еще сказал тогда, как дичь-то доставлять — путь до Ворожеек неближний. Тогда один из них, тонкий такой, гибкий, словно хлыст, и говорит: «Мы тебе лошаденку дадим, телегу, и наши люди будут к тебе в сторожку наведываться, дичь забирать… А ты, голубок, присматривай в лесу… Если забредет кто к тебе, не пугай, поговори, приласкай. Узнай, откуда, кто, куда. В общем, сам понимаешь. Продуктами помоги, если попросят… Потом наш человек придет, все ему и расскажешь, а за это, голубок, заплатят тебе отдельно…»

— Ну и приходили? — спросил Андрей.

— Тимоха приходил, — ответил Дорохов, — много раз приходил, расспрашивал. Просил к разговорам полицаев прислушиваться и запоминать. Сволочуги эти меня надолго одного не оставляли: только один уйдет, второй является, а то трое сразу нагрянут. Даже самогон пришлось для них гнать — самогон-то язык развязывает, а я им еще для дури на дубовом корне да на махре настаивал, — Дорохов усмехнулся, — двумя стаканами с ног валил… Один чаще всех ходил. Я его поначалу даже жалел немного: больно молчаливый да болезненный с виду какой-то. Самогон не пил, сядет в сторонке, скрутит самокрутку и дымит, во двор выйдет, по хозяйству норовит помочь: изгородь подопрет, дров наколет или сходит в лес, грибов принесет. Так и шло время, месяца четыре прошло после того разговора в полиции. Один раз приезжает этот белобрысый, распряг лошадь и в избу: «Ну что, хозяин, есть мясо?» — «Есть, — отвечаю, — сейчас возьмешь или завтра?» — «Обижаешь, — улыбается, — кто же ночью ездит? Ненароком в трясину угодишь с гати-то…»

А сам смотрит на меня, у меня аж спина похолодела: наутро должен был Тимоха прийти.

Попил белобрысый чайку и улегся на лавку. Я на печь. Лежим, молчим. Чувствую, не спит гостек, по дыханию чувствую, не спит. Долго так лежали, меня даже сон начал смаривать, когда слышу шепот: «Хозяин, хозяин, дай-ка водички испить». Лежу как мышь. Он громче. Потом поднялся потихонечку, подошел ко мне и карманным фонариком в лицо посветил. Я лежу, словно не чую. Тогда он к моей одежде подошел и по карманам порыскал, под печь заглянул, по углам… Потом подходит к двери, открыл ее и в сени, там ковырялся. Вышел во двор, там что-то шастал. Снова в дом зашел и снова посветил на меня, взял автомат и вышел. Я к окну — смотрю, идет мой гость к лесу и оглядывается, дошел до кустов и пропал. Долго я лежал, ждал его. Светать начало, я, значитца, хвать горшок и на стремянку, чтоб на крышу влезть да горшок приспособить. Да разве с одной ногой быстро управишься: пока залез, пока слез. Только хотел лестницу убрать, как слышу: «Что это ты, хозяин, горшок-то на трубу поставил?»

Так и обмер я, поворачиваюсь — гость мой стоит, недобро щурится и автомат у живота держит: «Странное дело, сколько раз мы ни приезжали, горшка нет, потом вдруг ты начинаешь его приспосабливать… К чему бы это? А мясо кому сплавляешь, хозяин? Вот ты мне кабана приготовил, а там за поляной в кустах потрохов и ног на два зарыто… Кому мясо отдаешь? Кому знаки подаешь?» — Тык меня дулом автомата под дых да так, что я пополам согнулся.

Бил он меня долго и все старался сапогом в лицо попасть. Бьет и спрашивает, бьет и спрашивает… Забылся я, и кажется мне, вроде выстрел. Потом вода в лицо льется. Открыл глаза — Тимоха стоит, а поодаль полицай этот валяется с раскинутыми руками.

«Спасибо, — говорю, —