Гать - Александр Николаевич Афанасьев

Она прижала худенькие ладошки к вискам и замолчала.

— Раз ночью просыпаемся от треска мотоциклов. Бросилась к окну — немцы катят, в касках, с автоматами… Тимоша мой на чердак и притаился… Покрутились они, обобрали дворы и снова уехали… Деревенька наша и сейчас невелика, а тогда еще меньше была, и им, видно, не резон был оставаться в Ворожейках… Только они ушли, и Тимоша мой подался. Взял хлеба краюху, сала шмат, полез за печь и достал ящик какой-то, гранаты и пистолет. Тут только и поняла я, зачем Тимоша остался, только тогда… Говорит он мне, дескать, начнут про меня спрашивать, скажи, что, как уехал в тот день, так и не возвращался… Он все эти дни из дома не показывался, выходил только по ночам… Потом говорит, что человек должен к нему прийти, попросит картошки продать, а расплачиваться будет червонцами, и показал мне номер, как сейчас помню — 117296… А ежели, говорит, еще придут, то прибавляй к последней цифре по единице — пароль такой… и ушел. Потом, когда партизаны немцев на Выселках потревожили, наприезжало фашистов видимо-невидимо… Собрали стариков да баб и постреляли, а в деревне старосту своего оставили, да тот из избы не выходил — боялся шибко партизан…

— Простите, Мария Степановна, вы говорите, Выселки партизаны потревожили, а что там было?

— Торф они там добывали. Там ведь и до войны торфоразработка была, небольшая, но была. Вот они там обнесли все колючкой и потихонечку копались, а после того случая так еще и охрана появилась из солдат… Русский там один был, тонкий такой, словно хлыст, — Андрей вздрогнул, снова услышав знакомое сравнение, — тот все по деревне шастал. В одну избу зайдет, в другую. О себе говорил, что, мол, немцы заставили на службу пойти… Поначалу-то мы его пужались, а потом видим, что греха от него нет, посмелее стали. Он и по округе шастал, один раз я его встретила около самых Выселок. Я по клюкву ходила, самое времечко было клюкву собирать — первый морозец ударил, присела около кочки и собираю потихоньку, вдруг слышу, кто-то по болоту идет, глядь: «хлыст» топает. Уверенно идет, словно всю жизнь здесь прожил…

— А как вы думаете, что он там делал?

— Наверное, в охране он был… Там же наши пленные торф добывали…

«Ловко они разведшколу под торфоразработки замаскировали, — думал Андрей, слушая неторопливый рассказ Смолягиной. — Что же, логично: место глухое…»

— А с паролем приходили к вам, Мария Степановна?

— Приходили четыре раза…

— Что-нибудь передавали для Тимофея Прокопьевича?

— Нет. Как мне Тимоша сказал, так я и делала — направляла их к Груне Алферовой.

— Тимофей Прокопьевич часто у вас бывал?

— Только два раза… В первый раз за продуктами пришел, а второй… Это уже после четвертого ходока, под самое утро слышу стук. У меня сердце захолонуло — Тимоша. Открываю, и точно. Он и полчаса не побыл, только сказал: «Если что важное случится или худо тебе будет, ищи меня у Груни, я ее предупредил… Больше ни к кому не ходи… Особливо к Ваське Дорохову, он лесничим работает, для фашистов дичь добывает». Я тогда так и обмерла — Тимоша с Васькой шибко дружили. Он на нашей свадьбе сватом был, окаянный. Да… больше Тимошу я не видела. Пропал он…

Мария Степановна медленно подняла на Андрея взгляд. Тяжелый, скорбный взгляд русской женщины, не переставшей ждать и ничего не забывшей, а потому до гроба преданной и любящей.

— Мария Степановна, а никто не приходил после последнего посещения Тимофея Прокопьевича?

— Никто… Хотя постой… — Она задумалась. — Как раз в ту пору я Костю нашла. Помню, всю ночь стрельба стояла страшная. То близко, то далече, а потом, к утру, откатилась… Я за хворостом поутру в лес подалась. Насобирала порядком и стала связывать… Слышу, кто-то меня кличет, обернулась — паренек… Оборванный весь, в крови, босой, а тогда уж лужи ледком прихватывало. Я так и ахнула… Кинулась к нему, хворостом его прикрыла и домой. Еле вечера дождалась. Перетащила к себе, обмыла, перевязала. Потом сволокла его в подпол, да и спрятала под старую солому… А утром фашисты по избам пошли. Обыскивают, в подполы лазят. Ну, думаю, конец пришел! Потом и до меня добрались. Входит «хлыст» в дом. Поздоровался, присел на лавку, закурил и спрашивает: «Слышь, баба, никто к тебе ночью не заходил, не стучал?» Помотала я головой — от страха губы спекло. Прошел он по избе, перевернул все. В овин сходил, навоз и сено вилами истыкал. Ходит он, а я думаю: хоть бы в подпол не полез. Полез, паразит… Спустился на две ступеньки, посветил фонарем и смеется: «Хорошо тебя, бабонька, наши подчистили — даже картошки не оставили!» И верно, в подполе, окромя ошметков грязной соломы, ничего не было… Ну, думаю, терпи, милый, терпи, не застони, родимый! Не застонал, не пошевельнулся, касатик… Ушел «хлыст» ни с чем. Слышу, на крыльце говорит что-то немцам.

— Он по-немецки с ними разговаривал?

— Да больше на пальцах, Андрей Петрович, — покачала головой Смолягина. — Откуда ему немецкий язык-то знать? А вообще-то кто его знает… Мужик он, по всему, городской был, хоть и подделывался под деревенского…

— Почему вы так решили, Мария Степановна? — спросил Андрей.

— Хлеб не берег, — негромко произнесла Смолягина, — ест, а крошки на пол стряхивает… — Она замолчала и задумалась, потом встрепенулась, продолжила: — И валенки никогда не обметал в сенях… Войдет, вроде и поклонится, а сам лезет в грязной обувке прямо в горницу, а говорил он по-нашему… только чисто уж больно, словно все время настороже. — Она снова замолчала. — Недели через две очухался мой парень… Рассказал о себе, что из эшелона сбежал. Семья у него: жена и двое детишек-близнецов. Пленный… из окруженцев… Еще неделя прошла, вижу, он мается. А как-то раз говорит: «Уходить мне пора, Мария, не дай бог, немцы нагрянут — не сносить вам головы… К нашим буду пробираться». Долго думала я… Человек незнакомый, пароля не знает, с другой стороны, солдат из плена бежал, вроде как и помочь надо, и не решаюсь. Вот так и думала-гадала, а один раз к вечеру, гляжу, выходит мой постоялец в своей шинелишке и говорит: «Прощай, Мария, ухожу я…» — «Постой, — говорю, — парень, пропадешь ни за грош — кругом постов фашистских наставлено — ни пройти, ни проехать, а мест наших ты не знаешь. Отведу я тебя в одно место, а там видно будет». И пошли мы к Груне… Больше я его и не видела… Потом был тот страшный бой на Радоницких болотах, когда наши все погибли… Целый день громыхало и