Мнимая власть безумия - Марина Владимировна Болдова

алая, капала из раны на ее руке прямо на пышную юбку белого свадебного платья, а рядом в черном костюме стоял дядя Арман. Он хохотал во все горло, прямо-таки захлебывался от смеха и показывал пальцем куда-то за ее спину. Она не видела, но знала – там стоит Матвей.

Соланж хотела быстро встать и пойти умыться проточной водой, как учила бабушка, когда однажды ей тоже приснился плохой сон. Тогда это помогло, она тут же забыла и содержание сна, и самое главное, ушел страх, что увиденное во сне может случиться в реальности.

Она уже одевалась, как увидела сквозь матовое стекло двери комнаты Вероники, как ее отец, майор Казаринов, прошел мимо по коридору в сторону ванной комнаты.

Соланж очень жалела, что вчера призналась в том, что встречалась с Арманом. Хорошо еще, что ни словом не обмолвилась о его предложении. Был бы жив отец, она рассказала бы ему. Но не матери, которая не выносила младшего брата мужа.

Но на саму Соланж Арман действовал гипнотически, отказать ему она не смогла. Да и его звонок случился уж очень «вовремя»: она только что поссорилась с Матвеем.

Дядей Армана она называла редко, как-то не подходила его внешность для такого весомо звучащего определения родства. Иногда вырывалось, но она замечала недовольную гримасу родственника и вновь переходила на просто имя. Он даже в свои сорок три выглядел щуплым подростком, одевался дорого, но в рванину в богемном стиле. Даже сумка, которую носил через плечо, была из грубого холста с нечетко пропечатанным принтом: вид Парижа со знаменитой башней и текст на английском языке, который переводился весьма двусмысленно: «Я создан для удовольствия». Но сам Арман к столичной богеме никак не относился: в отличие от ее отца Филиппа Лафара, он не был художником. Не был он ни музыкантом, ни поэтом: как считала мать – бездельник Арман был никем.

«Это недоразумение, твой братец-переросток, собирает марки и шляется по тусовкам, Фил, а ты его спонсируешь! Не надоело? Но самое страшное, что он все время ошивается у нас в доме на глазах у твоей дочери. Нет, есть еще угроза серьезнее – он старательно набивается к ней в друзья! Не закроешь перед ним двери ты, закрою я. И не дай бог…» – однажды услышала Соланж упреки матери в адрес отца.

Тот в ответ промолчал, что, вероятно, означало согласие, так как Арман какое-то время не приходил к ним совсем.

А в день ее четырнадцатилетия дядя пригласил ее в клуб. Кто бы на ее месте отказался? Домой она вернулась, едва держась на ногах.

И вот вновь все повторилось. И толку-то, что теперь она взрослая, половозрелая, как выражается бабушка Матвея, девица. Результат получился аналогичным – она еле-еле доползла до квартиры.

Было стыдно перед бабушкой Кирой, но больше всего она боялась, что об этом ее казусе узнает Матвей.

О реакции матери она старалась не думать. И была уверена, случись это в Париже, та, даже не дослушав, непременно обвинила бы Армана.

Впрочем, она это и сделала: от признания Соланж, что была с ним, мать пришла в бешенство.

Поэтому и хотела она скрыть эту встречу, обговорив предложение Армана только с отцом. Ведь он убедил ее, что все делает в интересах племянницы.

И только в самолете ее посетила мысль: а почему, собственно, Арман не предложил эту сделку брату, а сразу отправился за тысячи километров к ней…

Формально Соланж дала согласие, но никаких документов подписывать пока не стала. Насторожило то, что дядюшка очень настойчиво предлагал именно деловое сотрудничество со всеми вытекающими – договором на посреднические услуги, оговоренными процентами и рисками. Что, нельзя было просто на доверии? Родня же!

Соланж почему-то в этот момент вспомнила, как мать однажды назвала брата мужа мошенником. И отец тогда ей не возразил. Значит, думал так же? Это стало еще одним аргументом в пользу ее решения сначала посоветоваться с отцом, но Арману об этом сообщать Соланж не стала. Правда, обещание не обсуждать эту тему с матерью дала.

Потом, гораздо позже, Соланж посвятила бы в детали сделки и ее. Хотя была уверена почти на сто процентов, что реакция будет однозначной: непонимание и обида. Опыт был: дочь уже пыталась заикнуться о своей мечте.

«Бред! – ответила тогда коротко мать и ухмыльнулась. – Выбрось из головы!»

Не выбросила, но к этому вопросу больше не возвращалась, потому что опасалась, что они окончательно рассорятся. А у нее и так с матерью отношения не из лучших.

Конечно, в этом виноват и отец. Он всегда говорил о жене как о красавице и подчеркивал, что это – ее главное достоинство. Соланж чутко улавливала в его голосе снисходительные нотки, даже легкое презрение в ее адрес, но не задумывалась, почему так. Мама ей была… неинтересна. И только подростком Соланж с удивлением узнала, что училась та и в школе, и в университете (МГУ!) только на высшие баллы. Да, она не умела писать картины, но свободно общалась на нескольких языках, переводила научные статьи и художественные книги на французский. Ей делали комплименты на улице, знакомые художники отца восхищались красотой его жены, а тот лишь вежливо кривился в улыбке.

– Папа, почему ты не рисуешь маму, она же красивая? – однажды невинно поинтересовалась Соланж.

– Я не портретист! – резко и раздраженно ответил тот, отсекая своим тоном желание дочери продолжать разговор на эту тему.

Как ни странно, весьма развернутый ответ на этот вопрос ей дал Арман.

«Твой отец ревнует Полину и не хочет, чтобы на нее глазели все подряд, вот и вся правда. И еще Фила бесит, что жена умнее его. Она везде лучшая, Сола, ею можно восхищаться без конца! А он, кроме как малевать пейзажи, ничего не умеет. И прекрасно понимает ее превосходство. Какой же мужчина потерпит это? – объяснил тот. – Впрочем, я бы стерпел, только б… вот так, малышка!» – добавил так тихо, что Соланж едва расслышала то, что он сказал.

Арман тогда поспешил уйти, она же после стала смотреть на мать другими глазами. Но странно, полюбить так и не смогла.

Соланж стала за ней наблюдать. Мама казалась ей восхитительно красивой, но словно… неживой. Она редко улыбалась, а, улыбаясь, никогда не смотрела прямо на собеседника. Человек торопился от нее уйти, со стороны было видно, что тот испытывает неловкость. А может быть, дискомфорт? Но Соланж видела, что маму это совсем не задевает. Казалось, та сразу же забывает о том, с кем только что общалась.

Так же отстраненно она порой вела себя и ней.