Бельгийский лимонад - Геннадий Никитович Падерин

на столик перед Бовиным. — Кого здесь можете узнать?

— Так это же наш артдивизион!.. Всех узнаю и в первую очередь себя: вот, третий слева.

Тогда Чедуганов показал обратную сторону снимка с фамилиями солдат, где рукой Пожнева была в свое время вписана фамилия Родионенко.

— Как считаете, не пора мало-мало исправлять анкету?

— И не только в отношении фамилии, — вставил Голиков, — но и места рождения...

— И до Случевска, выходит, добрались? — подался вперед Бовин. — Жив там хоть кто-нибудь?

Голиков не удержался, бросил:

— Вам мало было сорока лет, чтобы поинтересоваться этим?

— Боялся, — баритон снова сел на царапающую мель, — всю жизнь боялся обнаружить себя.

Белесые губы запрыгали, стали по-настоящему белыми, на глаза навернулись слезы.

— Отец там оставался, братья...

— И жена еще, однако-то, — подсказал Чедуганов.

Бовин укрыл лицо в ладонях, склонился над столиком; плечи его мелко вздрагивали.

— Юрий Петрович, — шепотом окликнул Голиков, — посигнальте врачу.

Овсянников потянулся было к кнопке звонка, выведенного в приемную, но Бовин, оказалось, словил шепот, попросил шепотом же:

— Не надо, лучше дайте воды.

Сделал несколько глотков, утерся платком, потянулся за сигаретой.

— Ничего не скажешь, крепко вы меня обложили, — проговорил с вымученной усмешкой и повторил давешнее: — Я готов все изложить на бумаге, мне так привычнее.

Голиков придвинул ему стопу бумаги, положил сверху шариковый карандаш.

— И про службу у гитлеровцев, пожалуйста, не забудьте, чтобы нам потом не возвращаться к этому этапу.

Когда готовились к беседе, не исключали и того, что в какие-то моменты придется, возможно, оставлять его наедине с самим собой. С мыслями собраться да и просто расслабиться. Но наедине — не значило без присмотра: в одном из углов кабинета, на шкафу, установили телеглаз — изображение транслировалось на экран в приемной.

На столике перед Бовиным поставили микрофон, объяснив, что с его помощью он может сообщить им, когда будет готов к продолжению беседы; сами переместились в приемную, расположились возле экрана.

Перед тем, как покинуть кабинет, Голиков отворил форточку, и теперь на экране отчетливо изображалась струйка дыма от бовинской сигареты — она, курчавясь, тянулась к серому прямоугольнику окна. Камера фиксировала Бовина со спины, и раньше всего почему-то обращали на себя внимание большие оттопыренные уши, над которыми тускло отсвечивали дужки очков.

— Может, в самом деле раскроется теперь до конца? — шепотом высказал общую надежду Овсянников. — Хоть что-то же должно было его пронять!

Бовину потребовалось чуть ли не вдвое больше времени против того, что запрашивал, да еще возникла необходимость отлучиться «по надобностям», в результате пауза растянулась едва не на час. Наконец, вновь заняли каждый свое место в кабинете, Овсянников взял исписанные Бовиным листки, но, прежде чем начать чтение, сказал, обращаясь к Голикову:

— Магнитофон пока, наверно, можно не включать?

— Почему? Пусть крутится, вдруг да по ходу чтения возникнут какие-то дополнения, уточнения.

Овсянников кивнул, соглашаясь, принялся вслух читать «Чистосердечное и в меру моей сохранившейся памяти признание», как озаглавил Бовин свою исповедь:

— «Я, Родионенко (Бовин) Василий Иванович, родился 22 марта 1924 года в селе Случевск Погарского района Брянской области. Отец — Родионенко Иван Андреевич. Мать умерла, когда мне было три года. Меня взял на воспитание дедушка — Данченко... Тут неразборчиво».

— Архип, — подсказал Бовин.

— «...Данченко Архип. Он жил в этой же деревне. Я закончил Случевскую начальную школу. После нее поступил в Гремяченскую среднюю школу. Село Гремяч находится в Черниговской области, в двух с половиной километрах от села Случевск. В 1941 году окончил восемь классов этой школы. Директором школы был...»

— Керов Лев, — снова пришел на помощь Бовин.

— «...был Керов Лев, он преподавал пение и жил прямо в школе. Началась Великая Отечественная война. Осенью этого же года (1941) в деревню пришли немцы. Жить стало тревожно и тяжело. Моего родственника Данченко Николая (у него был сын Иван, мой одноклассник) немцы обнаружили, когда он пришел ночью домой из леса (он был коммунистом), и расстреляли босого на снегу где-то за нашим селом...»

Голиков приостановил чтение, спросил у Бовина:

— Вам известно, кто предал Данченко? В селе, я думаю, велись какие-то разговоры на эту тему?

— Мы тогда мало друг с другом общались, у каждого своих забот хватало. Кто предал, не знаю.

Овсянников продолжил чтение:

— «...где-то за нашим селом. Я продолжал жить в селе то у одной тетки, то у другой (дедушка к тому времени умер). Иногда заходил к отцу или к его брату (имени уже не помню). По-видимому, родственникам надоело со мной возиться, и они решили меня женить. Уговоры были долгие, и я согласился. Невесту мне...»

— Выбрали, — помог Бовин.

— «...мне выбрали сами — Ульяну Радченко. Никакой регистрации не было, ибо Советской власти в селе не было. Нас с Ульяной Радченко поселили в дом дедушки Архипа, где мы жили без любви и ласки (во всяком случае, с моей стороны) ориентировочно до июля-августа 1942 года. Но тут я должен вернуться немного назад, снова в 1941 год, когда отступавшая из нашего села воинская часть Красной Армии закрепила свои позиции на левом берегу реки...»

— Судасть...

«...реки Судасть, в лесу, в трех километрах от Случевска. Я и мой одноклассник Данченко Иван, о котором я упоминал, сообщали этой части данные о расположении немцев в нашем селе...»

Голиков подал Овсянникову знак приостановиться, обратился к Бовину:

— Хотелось бы, Василий Иванович, прояснить один аспект. По вашим словам, вы информировали советскую воинскую часть о расположении немцев в селе, но почему же вместо этого у вас не возникло желания влиться в состав этой части, чтобы с оружием в руках защищать Родину от насильников?

Бовин пожевал белесыми губами, приподнял дородные брови:

— Так мы же тогда не в возрасте еще были.

— А сколько вам было лет? Вам лично?

— Мне? Ну, я тогда на восемнадцатом году был.

— Так, понятно, — подытожил Голиков и кивнул Овсянникову: — Продолжайте, Юрий Петрович.

— «...сообщали этой части данные о расположении немцев в нашем селе, — пошел по тексту Овсянников. — По этим данным один из снарядов угодил в дом, возле которого на дереве было гнездо аиста — ориентир...»

— Это моей тети дом, — вставил Бовин.

— «...гнездо аиста — ориентир. Снарядом убило и ранило несколько немцев. Кто-то донес, что мы ходим в