Современный зарубежный детектив-11. Книги 1-19 - Сол Херцог

только начинало всходить, хотя было едва начало седьмого (6:12, если точно – он знал это, даже не взглянув на часы), безветренный воздух уже становился тяжелым от влажности. Он начал неторопливо разминаться, растягиваясь, плавно переходя из одной позы в другую в отработанном танце. Он ненавидел эту летнюю жару, когда каждый лишний жест истощал запас энергии, и боялся неизбежного ощущения липкой одежды, пристающей к коже, этих навязчивых бисеринок пота на висках, лбу, верхней губе. Отвратительно. Когда несколько недель назад в офисе сломался кондиционер, он подумал, что способен кого-нибудь убить. Слава богу, что появилась новая промышленная установка, будто предназначенная для того, чтобы пробирать до костей.

Закончив разминку, он открыл приложение для бега, включил плейлист и отправился на утреннюю пробежку. Сначала прямо на запад, в сторону Уитни, затем быстрый поворот налево, на Гринвич, с его размеренностью, мягким румянцем кирпича, окнами, похожими на озера, в которых отражался Джона, бегущий по тротуарам, обсаженным молодыми деревьями и заставленным спящими машинами. Вокруг тихо, если не считать грохота проезжающего мимо случайного автомобиля. По мере того, как он продвигался на юг, мышцы начали расслабляться сами по себе, согрелись так, как ему хотелось, и Джона задышал ровно и глубоко. Это была его утренняя медитация, успокаивающая своей последовательностью, даже предсказуемостью. Он задействовал почти идеальную память, составляя в уме контрольный список различных достопримечательностей, каждый архитектурный штрих был пробным камнем, каждое здание – знакомым лицом, и он предвкушал встречу с каждым ориентиром, мимо которого следовал. И по мере того, как он продолжал двигаться по заветному утреннему маршруту, в ушах с каким-то пьянящим волнением звучала фраза, сопровождающая привычный ритм шагов: «Ты либо добыча, либо охотник, действуешь или загнан в угол».

Если бы кто-то взялся оценить влияние Фицджеральда на становление характера Джоны, он бы не ошибся, сказав, что оно было всеобъемлющим. Каждый великий урок, который Джона когда-либо усвоил, он почерпнул из священных слов писателя. Он даже оговорил в завещании, что, когда умрет, цитата кумира должна быть увековечена на его могиле – и проходящие мимо (как он себе представлял) могли бы пытаться угадать, какие глаза были у Джоны – карие или голубые. Выбранная им эпитафия: «Я один из немногих честных людей, которых я когда-либо знал».

Впервые он открыл для себя Фицджеральда подростком, когда, как и во всей Америке, «Великий Гэтсби» был одним из многих произведений в программе десятого класса. В то время Джона отнесся к этой книге как к любой другой, которую ему предписывали прочесть – это задание, его необходимо послушно проглотить, переварить, отрыгнуть, забыть.

Но с появлением «Гэтсби» мир Джоны дал трещину. Казалось, что он проспал все годы юности, а теперь – внезапно – проснулся, и жизнь хлынула потоком, переполняя его чувствами. Каждое мгновение было наполнено романтическим потенциалом. Впервые он понял, что значит быть поглощенным, ощущать теплое дыхание слов истории, разворачивающейся на каждой живой странице. Он отчетливо сознавал, что в персонажах Фицджеральда открывает себя. Он был Ником – разделял острую способность того видеть людей такими, какие они есть на самом деле, а те, в свою очередь, признавали в нем человека, который надежно хранит тайные горести безумных незнакомцев, тем, кому можно было доверить эти скрытные порывы человеческого сердца. И все же в большей степени он был воплощением Гэтсби, с его повышенной чувствительностью к обещаниям жизни, готовностью к романтике, его необычайным даром надеяться. Он был не кем-то одним, а сразу ими двумя; или, скорее, Джоне казалось (он предположил позже, что Фицджеральд, возможно, чувствовал то же), что природа щедро одарила его лучшими качествами обоих персонажей, избавив при этом от их фатальных недостатков – превратив его в самую совершенную версию самого себя. Он был сражен наповал. Кто этот писатель, который так точно описал его?

Он начал изучение с «По эту сторону рая», беллетризованной автобиографии Фицджеральда – его первой публикации. И по мере того, как он поглощал ее, начал находить сакральное родство с автором. До этого открытия он был растерянным и слепым, руководствуясь лишь интуицией, предсказывающей его будущий успех. Но, случайно наткнувшись на «священное писание» о пути Фицджеральда, Джона чудесным образом открыл собственный.

В юные и более уязвимые годы мать Джоны доминировала над ним. Берди Гэбриэл – вот это была женщина! Джона отчаянно любил Берди, думал о ней с каким-то благоговейным ужасом. Отец же никогда не фигурировал в его мыслях. По словам Берди, тот был слабым, невнятным человеком, а Джона – счастливой ошибкой. С того самого момента, как он родился, они с матерью были вдвоем против всего мира.

Джона был для нее не просто сыном, а восхитительным компаньоном; как только он научился говорить, она потребовала, чтобы он всегда называл ее только по имени. Берди доверяла ему все тайные надежды и страхи, так что за много лет до того, как он достиг половой зрелости, Джона стал чем-то вроде мужа в миниатюре. Мать была художником, живописцем, который творил дикие, страстные произведения, такие же бурные и непостоянные, как их создатель. Нервные срывы (эпизоды, которые – оглядываясь назад – подозрительно напоминали белую горячку) были частыми и обыденными, и когда они случались, задачей Джоны было успокаивать ее.

Большинство ночей были хорошими. Чаще всего мать была той Берди, которую он обожал – харизматичной, колоритной женщиной с пышными волосами и жизнерадостным смехом, женщиной, которая садилась за рояль во время коктейлей и наполняла дом парящим сопрано, предлагала Джоне пригубить свой напиток и веселилась, когда он пьянел. Потом она заключала его в объятия, и они вместе танцевали по гостиной, пока его не начинало клонить ко сну. Но даже в эти самые счастливые моменты существовал тихий скрытый страх; ибо Джона никогда не был до конца уверен, когда его мать исчезнет, а вместо нее появится другая женщина.

Одно из его самых ранних воспоминаний: романтический ночной вальс матери и сына. Возможно, напиток Берди был более крепким или Джона просто выпил немного больше обычного, но во время очередного дикого и великолепного вращения он неловко повернулся и смахнул ее бокал с мартини с пианино, и тот разбился вдребезги об пол. Он бросился вниз, чтобы собрать обломки, а мир все еще кружился, и острый осколок серьезно рассек ему палец. Он смотрел на мать со слезами на глазах, пока кровь капала на коврик, а лицо Берди становилась все ближе и ближе, багровея в преддверии полного затмения. И прежде чем он понял, что происходит, она протянула руку и влепила ему пощечину, заставив ошеломленно