Гать - Александр Николаевич Афанасьев

человека. Может быть, потому, что был молчалив и застенчив, Васюха вызывал шутливые, а иногда и не очень шутливые насмешки. Вздрогнул Виктор Матвеевич, словно что-то вспомнил, и неожиданно тихим голосом сказал:

— Слушай, Андрей, все равно без этого не обойтись…

Летние вечера в Ворожейках были тихими, словно девичьи вздохи. Солнце пряталось в туман на болоте, как в пуховое одеяло. Небо в том месте нежно меняло окраску: малиновые тона переходили в оранжевые, еще выше в еле заметные зеленые, потом в синеватые, синие. А над самими Ворожейками уже горели, помаргивая, яркие звезды.

Загорались мутные огоньки в избах, да и то ненадолго: керосин жалели не потому, что он был дорог, просто ходить за ним надо было в Гераньки, за пятнадцать верст. Самая яркая лампа — двенадцатилинейка — была в доме Маши Уваровой: все уваровские бабы испокон веку были кружевницами. А им без света как без рук.

Парни и девки собирались возле колодца. Был там вытоптанный бойкими каблуками «пятачок» и поваленная грозой береза.

Первым к колодцу подходил Витюха Прохоров с двухрядкой. Пробегал пальцами по кнопкам, наигрывая и то и се и в общем что-то непонятное. Разыгрывался. Доставал пачку папирос и ловким щелчком отправлял одну в рот — он сам видел, как в Гераньках так делал Афонька Смирный, лучший гармонист в районе, а может быть, и во всей области. Распускал шнурок на вороте фиолетовой футболки, точно такой же, как и у Афоньки, и, наклонившись левым ухом к мехам, медленно и нежно брал первый аккорд. Звук гармони плыл в воздухе, как запах черемухи весной, и тут же возле колодца появлялась Маша Уварова в цветастом платье и небрежно наброшенном на плечи платке.

Невысокая, ладная, она словно проплывала мимо гармониста и нехотя присаживалась рядом, наполняя Витюхино сердце бешеным волнением и болью. Словно ненароком поводила на него бровью, впиваясь в него лукавым и вопрошающим взглядом. Расправляла оборки на коленях, заставляя Витюхины глаза косить на стройные загорелые ноги в белых носках и легких туфельках с ремешком на пуговке. Вздыхала, отчего гармонь испускала тут же негромкий стон.

— Что-то сегодня парней не видно…

— Здрасьте вам, — обиженно восклицал Витюха, — а я что, молотилка?

— Какой ты, Витюша, парень! Ты гармонист наш ненаглядный! — звонко хохотала Маша, ненароком прижимаясь к нему плечом.

— Здрасьте! — Из темноты возникла фигура Тимки Смолягина.

Он был тоже в футболке, только белой. Он шагнул поближе к поваленной березе и, поправив пшеничные волосы, разлетевшиеся тут же по сторонам, сел возле Маши.

— Как живете, ребята?

— Ой, не могу, — захохотала Маша, прижимая узенькую ладошку к губам, — Тимоха, да мы же сегодня вместе сено косили, что же ты спрашиваешь? А? Как избрали тебя секретарем ячейки, так ты совсем обюрократился! Как дела? Как сажа бела…

— А он, Маня, даже галифе выменял на базаре, после того как его набрали, — пустил шпильку Витюха, мучительно завидовавший галифе, которые Тимка надевал на такие вот посиделки и комсомольские собрания, — чтоб на настоящего комсека походить… Вишь, какой сурьезный сидит, словно поп на поминках!

— Кстати, о попе, — спокойно и не торопясь сказал Тимка, — не ты ли это, Прохоров, гераньковскому попу в нужник дрожжей насыпал? Цельную неделю вонь по деревне идет…

— Так ему и надо, долгогривому, — горячо выкрикнул Витюха, — чтоб людей не стращал всякой поганью… «Вопиум» недодавленный! — Перевел дыхание и вдруг быстро добавил: — Я, конечно, ничего такого не делал, но считаю, что все правильно.

— Я тебе, Витюха, в последний раз говорю, — не повышая голоса, сказал Смолягин, — еще раз такое отчубучишь — на ячейку вызовем. Ты с религиозным дурманом убеждением борись, а не хулиганскими выходками.

— Вызовет он, как же, — бормотал присмиревший Витюха, — испужал, поди, до смерти. Я сам кого хошь вызову. Нашелся, а еще дружок-годок называется…

Вышла луна, и сразу стало светлее. Даже темные бревна колодца, казалось, засветились серебристым светом. Слева от изб и берез на широкую улицу упали черные тени, а крыши пожелтели, словно по ним прошлась кисть с позолотой. Возле колодца стало люднее, ребята подходили поодиночке и группами. Раздавался смех, шутки. Кто-то над кем-то подтрунивал, вспоминая сломанные на сенокосе грабли, кто-то рассказывал о новом фильме, который шел в гераньковском клубе. Неожиданно на дальнем краю села злобно загавкали собаки.

— Иван Алферов на велосипеде к Груньке покатил, — тут же определил кто-то причину, — опять ему плетневские накостыляют… Намедни таких фонарей навешали, что «тпру» сказать не мог!

— Много вы понимаете! — сердито сказала Маша. — Вот это любовь называется! За пятнадцать верст катает и никаких фонарей не боится… Не то что вы! Верно, Варюха, я говорю?

Варя Лагина, невысокая курносенькая девушка, молча пожала плечами и ничего не ответила. Была она какая-то незаметная, тихая. Даже на посиделках старалась сесть в сторонке, больше молчала, а на вопросы отвечала односложно. Парни ее обходили. Что это за девка, которая ни частушку не придумает, не спляшет! Вот Мария — это да! Она и за словом в карман не полезет, да и редкий парень мог ее переплясать.

А Варька? Как-то раз Витюха Прохоров, обозленный, что Мария на него и смотреть не хочет, пошел ее провожать. Возле калитки Вариного дома он настойчиво ее обнял и привлек к себе, ища губами ее губы.

— Не надо, — сказала ровным и тихим голосом Варя, — слышишь, не смей.

И Витюхе стало вдруг невыносимо стыдно, он был готов тут же убежать, но гордость не позволяла сделать шаг в сторону, и он, разжав руки и мучительно краснея в темноте, задиристо вымолвил:

— А че я те сделал? Подумаешь, королева нашлась! Да я таких девок целовал, что ты им и в опорки не сгодишься!

— Вот к ним и ступай, — с еле заметной ноткой презрения сказала Варвара. — До свиданьица. — И она, легко ступая, направилась к избе мимо застывшего Витюхи…

— Эх, Витюха, сыграй, что ли… Споем, девоньки? — Маша встала и, поправив платок на плечах, подошла к Варе. Села рядом с ней и, обняв ее, тихо и нежно пропела первое слово. В песню вступали исподволь, словно каждый точно знал, где он должен вступить, чтобы не нарушить ее, а только подчеркнуть своим голосом напевность и красоту русской мелодии.

— А где Василий? — неожиданно спросила в наступившей тишине Маша. — Что-то его сегодня нет?

— Да тут я, — раздался из темноты негромкий голос, — уж так ладно вы пели, ребята, что и мешать не хотелось…

От колодца к стволу березы подошел невысокий кряжистый парень в наброшенном на плечи пиджаке. На круглом неулыбчивом лице выделялись мохнатые брови и широкий, лопатистый нос. Кудрявые