«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз

— Даромир, — взглянул на него Сидалковский взглядом представителя другого художественного течения. — Вы меня обижаете. Я же имею право на субъективность. Пожалуйста, не навязывайте мне свои вкусы.

— Но у нас всегда объявления печатались…

— Теперь будем жить и писать по-новому.

Даромир почесал себя примерно у уха и перевел взгляд со своих ботинок на блестящие штиблеты Сидалковского.

— Жизнь соткана из противоречий, — процитировал свой внутренний голос Сидалковский.

— Вы о чем? — спросил Даромир.

— Об обуви на ваших ногах и на ваших картинах.

— А-а, знаете ли, все никогда, — должно быть, Чигиренко-Репнинский покраснел, но Сидалковский того, что называется лицом художника, не нашел и ничего конкретного не мог сказать. — Картины очень много времени отнимают. Особенно эскизы шапок и финдипошивские транспаранты. А ведь это не моя работа.

— Я вас понимаю: искусство требует жертв, но взамен случайно дает бессмертие, — у Сидалковского было благодушное настроение, как у людей, которые выходят из коммунальной бани с глубоким убеждением, что в этот раз не забыто ничего. Даже полотенца.

Чигиренко-Репнинский круто вернулся и вышел. Шуток он не любил, а претензий на остроты и подавно.

Собрание в «Финдипоше» проходило как праздник. Здесь наконец все собирались в полном составе. Ковбик, как всегда, сидел в президиуме и избирался головой. Беспощадным вел протокол. Часто приходилось секретарить и Сидалковскому, но тогда он просил писать протокол Чулку или Зосю, боясь испортить свой почерк.

— Станет как у врача, — говорил он. — Куры будут смеяться.

С тех пор, как профсоюзное собрание проводил в «Финдипоше» Сидалковский, на них шли, словно в кассу за премиальным или «прогрессом», как называл Чулко прогрессивку: весело, жизнерадостно и, главное, сплоченно. Не любил это дело только Ховрашкевич. В поисках укромного места он натыкался на стулья или на Зосино длинные ноги, что-то недовольно бормотал себе под нос и забирался, наконец, под вешалку. Это вызывало у всех легкую улыбку, но не смех, потому что, зная болезненное себялюбие Стратона Стратоновича (он только себе позволял посмеяться над Ховрашкевичем), все боялись и того, и другого. Ховрашкевич был с Ковбиком на левой ноге, и к нему относились (по крайней мере для отвода глаз), как в райцентре к шоферу, который персонально возит главу райисполкома.

Наконец Ховрашкевич усаживался под вешалкой, как падишах под пальмой-веером, и оттуда холодным взглядом обстреливал Синалковского, возненавидел, как и теорию Чарльза Дарвина.

Ковбик напускал на себя серьезность и сидел, как памятник, вытесанный из монолитной глыбы. На столе, перед Стратоном Стратоновичем, словно у подножия пирамиды, стояла черная миниатюрная авторучка-ракета. Это была любимая авторучка Стратона Стратоновича. Она была знаменита тем, что именно на нее Ковбик налагал на всевозможные документы негативные резолюции. Когда Стратон Стратонович брался за нее, у финдипошивцев стыла кровь в жилах.

Солнце опустилось чуть ниже зенита, не боясь, заглянуло сквозь окно, позолотило своими лучами гордое и независимое лицо Стратона Стратоновича, и он сразу забронзов, посолодел. Сидалковский взглянул на него, и ему показалось, что Ковбык похож на баню лаврской колокольни. У Сидалковского со стариной не было связано ничего, разве что зачетная книга студента исторического факультета и накрахмаленные Ией белоснежные манжеты, которые немного ассоциировались с испанским жабо начала XVI века, но относились к тому периоду, когда столица Испании еще находилась не в Мадриде, а в Толе.

Собрание было в разгаре, как жатва на полях под Кобылятином-Турбинным. Ховрашкевич сидел на них, как сектант-адвентист на лекции воинствующего атеиста, и душа у него закипала, как тульский самовар на ветру. Мы не будем подробно описывать технологию сборов. Потому что одни только выступления, которые впоследствии будут составлять финдипошовский протокол, со временем будут переписаны хорошим почерком Сидалковского и будут приравниваться к половине нашего романа, а речь Ховрашкевича, который неожиданно зажигался и тоже хотел если не подать, то хоть разработать чью-то идею в деталях, что не имела ни начала, ни конца. В повестке дня стояло три вопроса.

Первое: пятница в «Финдипоше» — день укрепления семьи. По второму пункту программа была распространена. Его ждали с большим нетерпением, чем третий, потому что еще не все знали, что третий гораздо интереснее второго. Культмассовые мероприятия ранее сводились в основном к поездкам в Умань, в Coфиевку и в кино. Но поскольку ни у кого никогда не было времени, в Умань никто и не ездил. Кино посещали, но в основном в индивидуальном порядке. С приходом Сидалковского в Финдипош все пошло по-другому.

На этот раз Евграф говорил, что пора оказать шефскую помощь подшефному лесничеству, где водятся ондатры и вылавливаются для экспериментов ежи. Пора организовать в «Финдипоше» самодеятельность, привлекая к этому и членов семей, и немедленно уехать с шефским концертом в лес. Одна только музыкальная семья Бубона могла дать пару концертов. Карло Иванович хорошо играл на барабане. Особенно умело выбивал на тарелочках «Барыню» и «Гоп, мои гречаники». Демьян, в свое время для общего развития посещавший музыкальную школу при каком-то клубе, мог аккомпанировать маме — Мацесте Елизаровне, так задушевно исполнявшей романс «Скажи, зачем тебя я полюбила», что все соседи начинали рыдать.

Ховрашкевич предложил организовать квартет "Финдипоша". Вместо классического (две скрипки, альт и виолончель) он пошел на вариации: одну скрипку (Масик Чулков), одну гитару (сам Ховрашкевич), барабан (К. И. Бубон) и виолончель (Муза Бубон). Кроме этого, Сидалковский попросил Ховрашкевича как ведущего ученого прочитать лекцию лесникам о новых достижениях в селекции на тему «Искусственный отбор», в частности о скрещивании ондатр с ежами в условиях лесостепи. Михаил Танасович, казалось, не против лекции, но Стратон Стратонович воспринял такое предложение за насмешку над своим любимцем и категорически запретил, мотивируя запрет тем, что всякие скрещивания — функции научно-исследовательских институтов и лесникам это ни к чему.

Распределены были и другие роли. Адам Кухлик должен был исполнить песню «И чего бежать?». На бес — «Когда разводятся двое» или «Скажи мне правду». Беспощадным пообещал подготовить арию Остапа «Что ты совершил?» из оперы "Тарас Бульба". Эта ария предлагалась Стратону Стратоновичу, но он отказался участвовать в концерте. Дульченко и Чудловская сочиняли дуэт и должны были петь всего одну песню «Два цвета». За «бес» все были спокойны: второй раз их не вызовут, а если слушатели внезапно начнут стрелять (имеется в виду сиденьями стульев), то чтобы не расценивалось, как последний номер программы.

Страницу сатиры и юмора и роль конферансье принимал Панчишка. На Чигиренко-Репнинского возлагались обязанности старшего художника-декоратора. Старшего на случай, если в лесничестве вдруг окажется свой художник. Общее руководство выпадало на долю Ковбика.

По третьему вопросу выступил сам Сидалковский. В первую