От дела не отрывать! - Чудомир

Так и осталось за ним это прозвище на память о ярмарке.

ЗНАМЯ

Танаа… Тана, милая!.. Оох, умру я, дорогая, не протяну я долго. Хорошо, что пришла навестить меня. Что ни день, ноги все слабеют, подкашиваются, и в глазах темно. А поясница, поясни-и-ица… как ни примащиваюсь, чуть только двинусь, и колет и ноет, покою не дает! Хуже нет болеть, детка, такая поганая штука болезнь! Сегодня с утра немного отпустила, полегчало мне, и так захотелось куриных пупков!.. Но кто ж мне готовить будет, кто приберет! Сам бог тебя прислал, милая, у тебя и руки ловкие, и сердце золотое. Ступай, милочка, в курятник, поймай черную курочку с белыми заушинами. Если боязно резать, снеси ее через улицу к Недю-мяснику, а по дороге купи мне ржаную булочку у Чипы, да смотри, чтоб не пригорелую. Ооох… примет ли душа, не знаю, но ты и похлебочку сготовь из потрохов, уж сколько выйдет. Старость, детка… не радость! Ноги не держат, руки — крюки, в глазах двоится, а утроба, окаянная, своего требует, да некому ее порадовать, некому ублажить. Целыми днями лежу одна-одинешенька, лежу и думаю, перебираю в уме, что было когда-то. Думаю, думаю и засыпаю. Засыпаю сама не замечаю как, а страх гложет: как бы во сне не помереть и некому будет рот мне прикрыть.

Грешницей уйду я, милая, грешницей непрощеной. Не удосужилась ни к святому Ивану сходить, ни в Бачковский монастырь, доброго дела никакого не сделала, так что прямо в смолу меня сунут проклятые дьяволы. Как-то поехали мы с твоим дядей в Дряновский монастырь, но такое у нас там гулянье да веселье пошло, что в церковь и не заглянули. В позапрошлом году дала я кило пять-шесть кукурузной муки для трапезной, горчить стала мука-то, — но кто знает, простят ли мне хоть шесть грехов за шесть-то кило.

Ооох… хвороба проклятая!.. И в животе все тянет… Вот возьми ключ, детка, отопри верхний шкафчик и подай мне темную бутылочку хлебнуть одну капельку. С утра меня скручивает, будь она неладна, и в полдень, да и вечером раза два прихватывает. Хорошо хоть ракийка помогает.

Сколько ж еще мне мучиться, Танка дорогая! Оставили меня и снохи, и дочери, и все родичи, а служанки больше трех дней у меня не задерживаются. Испущу дух, никто не услышит, никто не увидит. Чего только не говорят: будто бы я деньги припрятала, будто прижимиста я — на себя трачу, а другим не даю, мало ли чего еще? И кто только это выдумывает? Да кабы и были деньги, кто ж это стал бы раздавать свои кровные нашим молодчикам, чтоб они их на моды да на курорты тратили? Поганый народ пошел, Танка, жадность безмерная! Каждый норовит поживиться, а если не вышло, так сразу виноватых ищет. И свечку на моей могилке никто не затеплит. Хорошо, что ты не такая, милочка, любишь помогать ближнему, просто так, во имя божье, как говорится. Приберись у меня, детка, подмети, и если будешь ко мне ходить почаще, готовить мне будешь, я тебе дам зонтик, совсем новехонький. Дядя твой купил мне когда-то на пловдивской ярмарке, но такие сейчас снова в моду вошли. Раза два или три, не больше, выходила я с этим зонтиком. Моль проклятая побила его кое-где, но ведь можно заштопать и видно не будет. И сушеных груш тебе дам, милая. Зачем мне они, коли зубов нет. Оооох!.. Ничего-то мне не хочется теперь, и ничего не надо, но глаза не закрываются, как подумаешь, до чего жалко с белым светом расставаться!..

Распахнула я вчера окно, чтоб мух выгнать, и что же вижу: Жеко лепит напротив, на Ганиных воротах, некрологи. Ооох! Во рту пересохло и живот схватило. Выпила я ракийки для храбрости и спросила, по ком они, а он говорит, что Стойно, кузнец, приказал долго жить.

— Не многовато ли для него, — говорю я Жеко, — неужто все некрологи о нем?

— Все, — говорит, — бабушка Хаджийка, все три о нем. Один от близких, другой от кузнецов, а третий — от читальни.

— Смотри ты, — говорю я, — никудышный человечек, а почестей сколько — ему и некрологи сочиняют, и на похороны все побегут, а я, несчастная, знатного рода и происхождения, как говорится, а проводить меня и некому. Знаю я его, грубый был мужик и неотесанный — как это ему пришло в голову в читальню записаться? До шестидесяти семи лет дожила, милая, и до сих пор не совалась в такие дела. Говорят, что и знамя на похоронах его понесут. У читальни знамя свое есть. Марин, рассыльный, будет нести; так мне фельдшерица сказала. Как кто из своих умрет, знамя несут аж до кладбища. Оох!.. Нет чтобы раньше мне догадаться!.. Хорошо я пожила, детка, ни в еде, ни в питье себе не отказывала, одевалась как положено и погулять была не прочь, а вот насчет читальни в голову не приходило.

Дальше так нельзя. Пора за ум браться. Думала я думала и надумала. Отсчитала я шесть левов, спрятала под подушку вместе с бумагой и все ждала тебя.

Ты сначала разделай цыпленка, деточка, а потом приходи и напиши заявление, чтоб меня тоже приняли в члены. Говорят, что берут всего по два лева в месяц и заявление можно подавать без гербовой марки, но кто его знает! Кто знает! За три месяца я, стало быть, уплачу. Может, и не дотяну до конца недели и помру, но мне не жалко — пропадай мои денежки… Ох… Ничего мне уж не жаль… Сочини, напиши как надо, детка — не мне тебя учить — и поскорее отнеси, сегодня же, потому как сдохну я, помру, милая, вот-вот покину этот мир, и что не проводит меня никто — это еще куда ни шло, а вот без знамени на тот свет негоже отправляться!

КАРАДЖЕЙКА

Образовалось в нашем городе «Околийское кооперативное общество садоводов». Окрестили его «Караджейкой»[11]. Разослали письма и по деревням, но там желающих не нашлось, и потому в корчме Коси Чубчика собрались одни горожане: учитель на пенсии, «агроном», окончивший Садовское земледельческое училище, писарь из лесничества и двое садоводов из нижнего квартала. Потом пришли Гога и Фога, и не успела компания опорожнить по пол-литра вина,