«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз

«Вы спрашиваете, — продолжала она, — не разочарована ли я. Что вы, Адам! Поверьте мне, я даже не представляла, что в наш бурный и расстроенный возраст (это я говорю как врач) есть еще такие застенчивые и нерешительные люди, как Вы, Адам. У меня создается впечатление, что Вы на своем возрасте еще не видели и не знали женщин. Какая Вы святость! Как я хочу хоть немного походить на Вас…»

«Адам, мой дорогой Кухлику, — заканчивала она письмо. — Пишите мне чаще свои вдохновенные, эмоциональные, как стихи молодого поэта, письма. Только не за счет своего сна, как вы это делаете. Ночью надо спать, Адам. Вы ведь не Бальзак».

Финдипошовский кассир в тот день цвел, как роза под окном Ховрашкевича. У Адама было настроение, у Ховрашкевича удовольствие. Еще бы: письмо его было признано народом.

— Напишите еще один, Михаил Танасович, — умолял его Адам. — Мне теперь, знаете, еще боязливее. А потом почерк. В первом же письме ваш почерк.

— Ладно, — согласился Ховрашкевич. — Чуть позже.

— Я вам позвоню из райфинотдела, — сказал Адам. — Мы там сегодня с Карлом Ивановичем сдаем квартальный отчет.

После полудня письмо Ховрашкевича было готово. Адам внимательно выслушал его содержание и восхищенно воскликнул:

— Просто замечательно. Это вы Бальзак, а не я. Если, пожалуйста, подпишите еще и адрес своим почерком. С меня бутылка! Конверты у меня в ящике, Михаил Танасович.

Вскоре пришел и Чулочек. У Масика настроение всегда праздничное, а в тот же день было такое, будто Майолика приобрела новый розовый пуфик.

— Так я пишу письмо Клави… За Кухлика, — похвастался Ховрашкевич.

— А может, напишем другого? — оглядываясь, предложил Масик, умирающий от скуки.

«Дорогая Клаво, — начал Панчишка. — Ваш ответ, который вы направили 13.III 1970 года, на меня повлиял больше, чем защита мной докторской диссертации и мое новое назначение на должность заместителя министра легкой и меховой промышленности. Вы не представляете, Клаво, как я счастлив! Когда мы с Вами поженимся (а поженимся обязательно!), то я Вас немедленно из Сум перевезу в Киев. Мы будем жить здесь не только в центре, но и выезжать на мою загородную дачу, где я каждую неделю и субботу ловлю воробьев. Это моя страстная страсть, или по-современному — хобби. Вы не представляете, как я люблю этих маленьких сереньких пассеров! Так они называются по-латыни. Они из семьи ткачиковых. Длина 14–18 сантиметров. На дачах встречаются и большие. Вес от 25 до 38 грамм. Распространены почти по всему земному шару, кроме Центральной Африки и Антарктиды. Строгий климат пасеры не переносят. У нас, в Украине, они хорошо прижились. Здесь есть всего два вида: воробей обыкновенный, то есть доместикус, и воробей полевой, то есть монтанус. Они имеют крепкий конический клюв, крыло короткое, хвост длинный. В расцветке преобладают коричневые и чёрные тона. В зависимости от сезона и условий могут быть вредными и полезными. Конечно, если захотят.

Я часто теперь на своей персональной машине выезжаю на окраину Пущи-Водицы или Дарницы и там ловлю их. Бывают дни, когда привожу их по сто, а то и по сто пятьдесят штук. Вы спросите: «А для чего Вы их, Адам, ловите?» Я вам открою мою тайну. Теперь можно сказать «нашу». Для пуха, Клаво, а не для пера. Когда мы с Вами вступим в брак, вы будете спать на таких мягких перинах и подушках, на которых не спал никто в мире. Даже президент Америки.

Еще хочу похвастаться, что я выпекаю чудесные пироги с мясом и пирожные с изюмом. Вам никогда не придется заниматься кондитерскими изделиями: ни покупать их, ни выпекать…»

Через несколько дней Адам получил письмо. Он был куций как заячий хвост: «Не знаю, кто Вас назначил замминистра и как Вы сумели защитить диссертацию, но женой я вам никогда не буду. Извините, но я как врач подозреваю, что у вас маниакальное состояние. Советую пить за полчаса перед едой в течение трех месяцев галоперидола. Даю по-латыни: Haloperidolum, а также вкладываю на всякий случай рецепт. С приветом Клава В.».

Шутка была жестокая и подлая. Девять дней и девять ночей из Адамовых голубых, как айсберги в тропиках, доверчивых глаз текли обильные, не по-мужски щедрые слезы. После этого ему действительно пришлось употреблять, но не галоперидол, потому что его он нигде не мог достать, а беласпон и элениум. После курса лечения Адам возненавидел мир, всех, без исключения, финдипошивцев и, как улитку, залез сам себе в душу, надежно там спрятавшись. Теперь он полагался только на себя и на сто граммов для смелости. Адам их выпивал дома и выходил на улицу. Но на свежем воздухе неожиданно чувствовал, что для смелости сто граммов маловато, и прибавлял еще столько же. Однажды его в таком состоянии встретил Ковбык.

— Так оно скоро кончит Глевахой, если не академией имени профессора Ющенко, — сказал он.

Слова Стратона Стратоновича передали Адаму, и он больше не решался ни пить, ни подходить к женщинам.

На этот раз Адам выпил не только для смелости, но и для осуществления своего замысла, возникшего у него так неожиданно, как появляется на огороде дыня там, где сеяли огурцы.

Чашка сидела за столом именинницы, как жокей на ипподроме, и не спускала глаз с одной из девушек, чем совсем их дезориентировала: ни одна не могла догадаться, кто же из них впал если не в душу, то хотя бы в глаз приезжего. Девушек сидело пятеро, но Адаму уже казалось, что их прибавилось по крайней мере вдвое и ровно настолько же они улучшились. У Баронецкого своего особенного вкуса не было, и ему нравились все девушки подряд. Он опьянел и твердо решил: сегодня или некогда.

— Девушки, — Адам, покачиваясь, встал. — Я холостяк, — торжественно объявил.

— Холостяк в командировке, — бросил кто-то реплику, и все захохотали.

— Нет. Я настоящий холостяк. Могу показать паспорт. Я не женат. И могу это доказать: кто сегодня пойдет со мной, с той я завтра иду в загс, — неожиданно закончил Адам и сел, словно подсудимый ожидающий приговора.

Под абажуром повисла такая тишина, которая возможна только на профсоюзном собрании и перед началом распределения квартир. «Неужели они мне не верят? Неужели воспримут мое предложение за глупую шутку?» — спрашивал он себя. Но Ховрашкевич говорил: «Главное в этом деле — смелость. Даже бессмысленная. Или наглость. Это второе счастье».

— Я не шучу. Я серьезно. В Киев заберу. У меня там квартира, — выбросил последние козыри Адам. —