От дела не отрывать! - Чудомир

получил небольшую передышку. Чтобы не срамиться перед учениками, стал давать ему на дому бесплатные уроки, лишь бы он хоть что-нибудь бормотал, когда вызову его к доске. Так я бился с ним целых три года, пока управляла партия его отца. Бывало, Пондю еле мямлит, а я потею, тяну его изо всех сил; он скажет слово, я подскажу два и в конце концов ставлю ему тройку. Когда же сменилось правительство, я снова осмелел и опять влепил ему двойки. Но не тут-то было — как насели на меня со всех сторон: анонимные письма, сплетни!.. Чего только не говорилось про меня: что я анархист, дыновист[6], взяточник, погряз в разврате и прочее и прочее!..

Чтобы не попасть еще и в людоеды, я снова поставил ему в конце года тройки, и наш Пондю окончил гимназию, к великой радости отца и матери, к чести и славе тетки, дяди, адвоката, попечителя, околийского начальника, пристава, председателя околийского бюро, депутата и троих сыщиков, а после этого исчез из города.

Куда он делся и что делал потом, не знаю. Через несколько лет он снова появился у нас. Бегает по улицам, заходит в клубы и конторы, со всеми раскланивается, снимает шляпу, хихикает, важничает, а на меня даже и не смотрит.

— И что же он теперь делает?

— Разве не знаешь? Учительствует. Это еще полбеды, — с горечью вздохнул старый учитель, — несчастье в том, что у него учатся двое моих детей!

— Что же он преподает?

— Как — что? Историю, конечно. На моем месте. Ходил, обивал пороги, добился своего — меня уволили, а его назначили. И так как часов ему не хватает, ведет дополнительный предмет — рисование.

КАЛЦУНЕВЫ ИЗ ВЫСШЕГО ОБЩЕСТВА

У дядюшки Кочо Калцунева[7] была давнишняя мечта — купить себе рыбки и самому приготовить ее, сдобрив как следует луком и кунжутным маслом; поэтому он чуть свет отправился на базар. Обошел всех рыбаков, перерыл у них корзины, прикидывал, торговался, но, поняв, что его скромный бюджет не выдержит такой внушительной и непредвиденной статьи расхода и лопнет задолго до неведомой даты выдачи пенсии, купил пучок петрушки, два кабачка и пошел домой. Все три дочери старого пенсионера коротали время в гостиной. Цеца старательно терла ногти суконкой — делала маникюр. Пеца, лежа ничком на кушетке, читала новейший роман «Когда любовь — болезнь», а Меца время от времени украдкой бегала в погреб, где стоял горшок с повидлом, и, проглотив хорошую порцию, с невинным видом возвращалась в гостиную. Мадам Калцунева вертелась во все стороны перед большим зеркалом в передней, примеряя перелицованное старое платье.

Калцуневы слыли видными людьми в городке, они поддерживали широкие связи с местным «высшим обществом» и устраивали приемы в «большом зале», где уже лет тридцать ютились три облезлых кресла, глухонемое пианино, большое зеркало, красные драпировки с тяжелыми кистями и этажерка, уставленная деревянными мисочками из Трояна с болгарским узором неизвестной эпохи. На стене висел портрет дядюшки Кочо в бытность его холостяком — с пробором и бакенбардами, литография «Шильонский замок», заросшая паутиной, которая придавала замку еще большую мрачность, и «Взятие Плевны» — героическая картина эпохи Освобождения. Мать регулярно посещала журфиксы и собрания, а дочери ходили в клуб, принимали участие в благотворительных комитетах и вели оживленные споры о голосовых данных Хозе Могика и о свободном браке в России. Дядюшка Кочо занимал в свое время довольно высокую должность по финансовому ведомству и считался опытным бухгалтером, но «союз четырех», как он его называл, состоящий из его жены и трех дочерей, путем систематических и ловких операций основательно подорвал его бюджет, привел к катастрофическому уменьшению его собственных и семейных фондов и вынудил провести сокращение хозяйственных расходов и штатов. Итак, вот уже месяц как он довольствуется лишь десятью сигаретами в день, двумя чашечками кофе да рюмкой анисовки перед ужином и тратит лев на газету. Что же касается штатов, ему пришлось, к великому сожалению, расстаться со служанкой, вследствие чего в семье сразу же возникли непредвиденные трудности.

Вернувшись домой, дядюшка Кочо пошел на кухню, снял пиджак, напялил на себя женин фартук, надел очки и принялся за стряпню. Нарезав правильными кружочками кабачки, он посыпал их красным перцем, выждал, пока стечет сок, потом очень старательно вывалял их в муке и уложил правильными рядами на политый прованским маслом круглый медный противень. Отерев руки фартуком, а нос — левым рукавом, он, весьма довольный собой, сел на тахту, вынул сигарету и, разломив ее пополам, с величайшим наслаждением закурил половинку.

Другую половинку он оставил про запас, потому что дело было еще далеко не закончено: оставалась самая трудная часть, при мысли от которой его бросало в жар и на носу выступали мелкие капельки пота. Надо было отнести противень в пекарню, а во всей семье еще не родился человек, способный на такой подвиг. С их обширными связями и общественным положением и вдруг пасть так низко! Подумать только!

Повертевшись на кухне, дядюшка Кочо снял фартук, вышел в «зал» и прокашлялся, желая привлечь внимание женского персонала, но на слова у него смелости не хватило; тогда он снял очки, надел пиджак и вышел из дому в надежде уговорить отнести противень в пекарню какого-нибудь прохожего. Время подходило к десяти. Продавцы пышек уже прошли, мусорщик тоже, и на улице никого не было. Лишь на углу в конце улицы привязанный к забору осел, понурив голову, размышлял о льготах, введенных для должников. Итак, дядюшке Кочо оставалось уповать только на счастливый случай: авось пройдет мимо какой-нибудь носильщик или мальчик из лавки. В ожидании этого случая он принялся усердно прохаживаться взад и вперед перед домом, от двери до водосточной трубы на углу и обратно.

— Странное дело! Холера, что ли, прошлась по городу, черт возьми, или все сбежали отсюда? Когда не надо, от мальчишек проходу нет, а сейчас ни души!

В половине одиннадцатого прошла, возвращаясь из церкви, бабушка Тинка Хромая. За ней появился Донко-сапожник, но такой пьяный, что уже не разбирался в генеральном плане города. Потом улицу перебежали две собаки — и опять никого. Время обеда близилось, а Калцунев все еще маршировал от двери до водосточной трубы и обратно, докуривая уже четвертую половинку сигареты. Когда к двенадцати часам исчез и осел, стоявший в конце улицы, дядюшка Кочо в отчаянии вернулся домой, снял в «зале» пиджак и дважды вызывающе кашлянул, но никто ему не ответил. Цеца зубочисткой заканчивала маникюр, Пеца углубилась в самую