Нелюбимые - Дмитрий Болдин

произойдет и мы вообще отсюда не уедем? Тут как в ­каком-то замкнутом кольце. Надо выбираться из него, а то будет поздно.

— Да прекрати, какое кольцо?

— Обычное, Макс. Которое не выпускает отсюда.

— Ань, сколько реально тебе нужно времени?

— Неделя-­полторы. Не больше. Ты за это время сможешь там ­что-то найти? Город, где будем жить, работа? И…

— Что еще?

Аня опускает глаза на живот, молчит, а затем произносит:

— …и где мы будем рожать.

— Конечно. Все сделаю. Ты знаешь, мне даже не верится ­как-то…

— Ты про что? — Аня поднимает на меня свой взгляд, и я замечаю, как бегают ее глаза.

— Да как все произошло, — нервно смеюсь я. — Попасть в такую жопу и бежать отсюда. Может, так все и должно было случиться?

— Значит, да. Надо это уже принять и все закончить. Тебе еще нужно успеть попрощаться. — Аня отпускает мою руку и возвращается на скамейку.

— В смысле?

— Ну ты никому не будешь говорить, что ли?

В этот момент я начинаю думать о маме и вспоминаю нашу последнюю встречу в караоке, как хорошо было находиться рядом с ней и слушать ее голос. Мне становится больно, что в очередной раз я сделаю так, что маме станет грустно, и от этой мысли к горлу подступает ком. Я медленно подхожу к карусели, останавливаю ее ногой, а потом долго молчу, пока Аня не спрашивает:

— Друзьям, например?

— Мне кажется, — делаю глубокий вдох и сильно зажмуриваю глаза, — у меня их больше нет.

***

— Вот тут направо поверни, пожалуйста, — говорит мама водителю, когда тот проезжает Земляной Вал. — Дальше прямо до конца, и потом налево. И там возле площадки останови.

Водитель кивает и медленно поворачивает в переулок, а затем прибавляет скорость. Мама все время смотрит в окно, и мне кажется, что она знает, о чем будет наш разговор, отчего мне становится неловко. Когда водитель еще раз поворачивает, я вижу небольшую площадку, поросшую кустами и с выбитым асфальтом, возле нее вкопаны две старые деревянные скамейки. Мама снова обращается к водителю:

— Да, да, здесь тормози. — Машина останавливается, и водитель отстегивает ремень. — Я сама открою, не переживай.

— Хорошо, — отвечает он. — К­уда-то съездить или тут подождать вас?

— Знаешь, — мама не двигается и продолжает смотреть в окно, — съезди по своим делам ­каким-­нибудь. Может, к девушке своей или еще ­куда-то, мне сегодня ничего не нужно.

— Хорошо, я вас понял. Напишите тогда минут за двадцать, когда вас забрать? — просит он и смотрит в зеркало заднего вида.

— Угу, — кивает мама и дергает ручку двери.

Мы выходим из машины, и мама ­какое-то время просто смотрит на кирпичный дом, потом идет на площадку, проверяет ладонью, не грязная ли скамейка, и садится.

— Что это за место? — спрашиваю я, присаживаясь рядом.

— Оно значимое. Правда, я сюда приезжаю редко. Последний раз была тут, когда ты уехал учиться. Я об этом месте никогда тебе не рассказывала. Ну знаешь, у каждого должны быть свои тайные места. У меня вот это. — Мама рукой обводит площадку и кладет ногу на ногу.

— Я никогда тут не был. Хотя это недалеко от центра, но здесь я впервые.

— Еще тут всегда тихо, даже Садового не слышно. Удивительное место, — объясняет мама и смотрит по сторонам. — Ничего тут не меняется. Словно время застыло. Представляешь, когда я в прошлый раз приезжала сюда, меня даже одна бабушка узнала.

— А что это за ­место-то, мам?

— Видишь вон те окна? — Мама показывает на окна на третьем этаже дома. Они завешены белой шторой, а на подоконнике стоит зеленая ваза с двумя подсолнухами. — Вот, где цветы стоят.

— Ага, вижу.

— Там я в свое время снимала квартиру с двумя одногруппницами. Трешку снимали за копейки, настоящую советскую, с коврами, старой мебелью, ужасной ванной и холодильником выпуклым белым, забыла название его. Тоже советский. И вот мы там жили ­какое-то время.

— Ничего себе, ты не рассказывала никогда об этом.

— А на этой скамейке мы вечерами курили сигареты, иногда вино пили. Летом тут было особенно хорошо. Выходил весь двор, и все о ­чем-то разговаривали. Такое было дружное соседство. Вот тут… — мама показывает рукой на тротуар, — стояла старая машина «Победа», все время накрытая брезентом. И нам ­как-то соседка рассказала, что это генеральская машина.

— А почему она была накрыта брезентом?

— Да просто генерал тот старенький совсем стал и перестал на ней ездить. А продавать машину отказывался. Внуки ­где-то за рубежом жили и приезжали только на Новый год. В общем, никому не нужна была эта машина, только тому дедушке. И она все время тут стояла.

— Интересно, где она сейчас?

— Я думаю, на металлолом давно уже разобрали, — грустно произносит мама. — А вот на этой скамейке, где мы сейчас с тобой сидим, отгадай, о чем я узнала?

— Я даже не знаю, мам. Я тут впервые.

— О том, что у меня будешь ты. — Мама улыбается. — Вот прямо сидела здесь и понимала, что жизнь не будет больше прежней.

— Ого! — удивляюсь я и гляжу на маму, которая прищуривается и смотрит ­куда-то вдаль.

— Да, да, прямо тут и сидела.

— И сколько ты тут прожила потом?

— Недолго, месяца три, наверное. Потом твой папа отсюда меня забрал, и мы стали жить уже вместе на проспекте Мира в двушке. Про нее ты знаешь, фотографий оттуда много.

— Да, да, я помню. А туда ты ездишь?

— Мимо проезжаю, но очень редко.

— И какие ощущения?

— Тут сильнее. Здесь на самом деле такое место, словно отгороженное от всего кольца ­чем-то невидимым. Понятно, что это я надумываю, но… тут не так шумно и ­как-то по-доброму все всегда было.

— Может, и правда, что это место отделено от всего, что в кольце, — произношу я, глядя на окна на третьем этаже.

— Ну, пусть будет так, — усмехается мама. — У тебя сигареты с собой есть?

— Угу.

— Дай одну.

Я протягиваю маме сигарету и подкуриваю ее, после чего сам хочу закурить, но кладу пачку обратно в карман.

— В общем, я все читала, что там писали в телеграмах на днях. — Мама резко переводит разговор, словно хочет быстрее его закончить. — Сначала была удивлена, а потом подумала: что ­удивляться-то. Если все так, значит, так и должно быть.

— Ну да. — Я смотрю себе под ноги, думая о том, что разговоры с мамой всегда спокойные и добрые, не такие тяжелые, как с остальными.

— Это отец твой на взводе, истерил, бегал. Оно понятно: у Алисы папа — большой человек, там одно на другое завязано. Вчера еще побухтел вечером, но потом успокоился.

— Что говорил?

— Да ничего. — Мама выдувает сигаретный дым и стряхивает пепел в сторону. — Выпил немного и сел смотреть телевизор. Потом уснул. Все хорошо, кажется.

— Про меня не говорил?

— Кажется, нет.

— Понятно.

— Скажи, — мама снова затягивается, — ты ее сильно любишь?

— Аню?

— Девушку с фотографии.

— Да, мам. Очень.

— Ты хотел тогда в караоке о ней рассказать?

— Угу.

— Я сразу поняла, что между тобой и Алисой ­что-то происходит. Материнское чутье никогда не подводит. А Аня тебя любит, как ты ее?

— Мы оба друг друга любим сильно.