Нелюбимые - Дмитрий Болдин

— Я резко поворачиваюсь и хватаю Аллу за запястье. — Повтори, что ты сказала.

— Это не я сказала, а Игорь. Я всего лишь процитировала. Отпусти руку, больно!

Я отбрасываю ее руку, открываю штору и выхожу в зал, оставляя Аллу одну.

В баре слишком много людей, большинство из них не может даже протиснуться к стойке, но кажется, всем на это наплевать. Люди с глазами, не выражающими эмоций, улыбаются и ­что-то громко произносят, но их фразы растворяются в шуме музыки. Диджей замиксовывает Natural Blues Моби, меня ­кто-то хватает за рукав худи и затягивает в толпу, которая начинает отрываться от пола. Толпа в баре прыгает под ритм композиции и вздымает руки к потолку. В ­какой-то момент я осознаю, что делаю то же самое, что и остальные люди, и мне даже становится немного легче. Я прыгаю все выше и выше и громко подпеваю:

Oh lordy, trouble so hard,

Оh lordy, trouble so hard.

Когда диджей сводит трек с более быстрой композицией, мои руки начинают непроизвольно дергаться в разные стороны вместе с головой. Я закрываю глаза и полностью отдаюсь моменту, пытаясь забыться. А когда запрокидываю голову и меня ­кто-то сильно задевает плечом, открываю глаза и вижу под потолком тот самый гелиевый шарик, который по-прежнему пытается выбраться наружу. Он внезапно лопается, но на это по-прежнему никто не обращает внимания.

***

Я выхожу на улицу и иду в сторону центра. У ресторана «Ваниль» замечаю автомобиль отца и несколько машин с мигалками, а рядом с ними — мужчину в костюме, в котором узнаю одного из тех, кто утром гнался за мной. Он смотрит в сторону храма, глубоко затягивается сигаретой и выдувает из носа дым. Я резко останавливаюсь и собираюсь пойти в обратную сторону, но ­кто-то сильно хлопает меня по плечу, и, когда я в испуге пытаюсь обернуться, чтобы понять кто это, мою левую руку резко заламывают и коленом бьют по связкам. От боли я вскрикиваю, но мой рот прикрывают ладонью, я начинаю давиться и заваливаться на асфальт, но ­чья-то тяжелая рука мне не дает этого сделать, и за спиной раздается страшный мужской голос:

— Ну че, сучонок, добегался? — Этот ­кто-то, не выпуская мою руку, толкает меня в спину. — Что теперь будешь делать, а?

— Блять, больно, — начинаю стонать я. — Отпустите, а-а-а…

— А ты как хотел? Прибежал, финиш, шагай ровно и не ори. — Меня снова толкают в спину, и я замечаю, как человек у кортежа из машин поворачивается в нашу сторону. — Петь, вот он, смотри. Сам пришел!

Человек в костюме быстро идет в нашу сторону, я зажмуриваю глаза в ожидании удара по лицу или под дых, но ничего не происходит. Мужчина просто останавливается напротив, настолько близко, что я чувствую запах его сигарет, смешанный с резким парфюмом.

— Так, так, — тихо произносит он. — И что это мы тут забыли? Наверное, очередную выходку? Ну что, из какой ты в итоге ­квартиры-то: четыреста девяносто второй или четыреста девяносто шестой?

— Я не понимаю ничего, — через боль отвечаю я. — Блять, вы кто? Что вам от меня нужно?

Мою руку снова заламывают, и я вновь вскрикиваю.

— Тихо, тихо, Сань, не так сильно, поломаешь, — говорит человек тому, кто стоит за моей спиной. — Потом с нас спросят же, ослабь. Он все равно не сможет уже убежать.

— Не вопрос. — Хватка слабеет, и мне становится чуточку легче.

— Я вас не знаю, — говорю я. — Вы перепутали меня с ­кем-то.

Оба мужика начинают смеяться, и человек за спиной произносит:

— Мы не ошибаемся, запомни.

— Да, да, старая школа не ошибается. Это вы, молодняк, допускаете ошибки фатальные, за которые не хотите отвечать, а нас по-другому учили. Знаешь как?

— Как? — приходится со страхом спросить мне.

— Ошибся — расплатился. Возможно, жизнью, — отвечает человек в костюме. — А вы привыкли, что все вам с рук сходит. Уроды.

— Так а я что ­сделал-то? — спрашиваю я. — Вам от меня что нужно?

— Да в лес тебя отвезти, канаву выкопать, рабочая сила закончилась, — раздается голос сзади. — Рассказать, что за канаву копать надо?

— Не надо, — я чувствую, как начинают трястись колени, — пожалуйста…

— А ­утром-то другим был, — снова раздается голос, и на этот раз мужик начинает медленно выкручивать кисть моей руки.

— Ай, бля-я-ять, пожалуйста!

— Отпусти, Сань. Реально же начнет сейчас звать на помощь.

Человек сзади сплевывает на асфальт, окончательно освобождает мою руку и хлопает меня по плечу. Я обхватываю свою левую кисть правой рукой и начинаю ее массировать, чтобы боль поскорее прошла.

— Бога благодари, — внезапно говорит человек в костюме и поворачивается в сторону храма, — что по тебе отбой дали.

— Какой отбой? — Я выпрямляюсь и смотрю по сторонам в надежде, что на улице есть еще ­кто-то, кроме нас. — Я правда ничего не понимаю.

— Тебе объяснять еще, что ли? Остановили работу по тебе. Дали еще пожить. Такое редко бывает.

— Вы от…

— От кого надо, — перебивает голос сзади, — не твое это дело. Пиздовал бы ты отсюда, пока по тебе статус не поменяли. Это тебе не кино, где ­какой-то пиздюк может двух взрослых обойти…

— Я готов уйти, — резко отвечаю я, — можно?

— Знаешь что? — Человек в костюме бросает сигарету под ноги и тушит ее ботинком. — Вот есть у меня дочь. В институте учится уже. И если бы с ней ­кто-то поступил так же, как ты, я бы его в секунду убил, не думая. На мироздании бы это никак не сказалось. Наоборот, только лучше бы всем стало. Понимаешь, к чему я?

— Угу, — я киваю, — понимаю.

— Благодари бога, что по тебе отбой. А теперь вали отсюда, пока не вышли. — Человек в костюме кивает в сторону ресторана и отступает от меня. Следом отходит и тот, кто стоял сзади. Они оба встают у джипа с мигалкой, о ­чем-то перешептываются, а затем молча смотрят в сторону храма.

Я ­зачем-то накидываю капюшон и быстрым шагом, в панике, ухожу вверх по Остоженке. Когда прохожу мимо ресторана, замечаю в окне отца. Он сидит с папой Алисы и еще ­какими-то людьми за большим столом. Отец ­что-то произносит, и все громко смеются, затем официант подносит бутылку вина, завернутую в белое полотенце, но отец сначала не обращает внимания, а когда наконец поворачивает голову, то несколько секунд смотрит на этикетку и жестом показывает, чтобы всем наполнили бокалы. Отец расстегивает манжеты белой рубашки, подворачивает каждый на два оборота и продолжает ­что-то рассказывать собравшимся за столом. Они снова начинают смеяться, а когда отец поворачивается к окну — я резко ухожу.

***

В воздухе стоит сильный запах озона, а контуры тяжелых туч слегка освещает луна, которая спрятана за ними. По дороге проезжают несколько желтых такси и одна скорая, которая на красном сигнале светофора включает мигалку и двигается дальше. Из переулка выходит компания людей, на чьи головы накинуты капюшоны. Один из ребят, проходя рядом, замедляет шаг, вглядывается в меня, а потом догоняет компанию, и они пропадают в одном из переходов, а я захожу в табачную лавку. Продавец пробивает мне пачку сигарет — на ней надпись: «Мертворождение». Прошу поменять ее. Престарелый кассир смотрит на меня уставшим и непонимающим взглядом, а затем кладет передо мной другую пачку: «Мучительная смерть». Мы оба смотрим на нее несколько секунд, я кладу сигареты в карман худи и быстро выхожу на улицу.

В Зачатьевском переулке сажусь на ступени недавно построенного жилого комплекса и закуриваю сигарету, наблюдая за тем, как из дома напротив выходит молодая пара. Парень одет в черные джинсы и черную