Гесериада - Автор Неизвестен

старца поеду я, юноша! — сказал благородный Нанцон, — и, надев все свои доспехи, стал седлать своего саврасого коня. У Нанцона была молодая жена, местная уроженка Монгольчжин-гоа, ханская дочь.

— Милый мой, — сказала она, — не сочти меня неразумной новобрачной, но еще в бытность у родителей мне снился настойчиво повторявшийся нехороший сон: не езди на этот раз, мой родной!

Нанцон согласился остаться. Тем временем приходит Цотон-нойон и говорит ему:

— Что сталось с тобою, родной? Ведь ты рыцарь! Если же по совету жены будешь из страха смерти сидеть дома, то как бы люди не стали над тобою смеяться, сочтя тебя скверным трусишкой.

— Слушай, Цотон-нойон! Чего я не сделал еще свыше сил моего пятнадцатилетнего возраста? — И он твердо решает выступать, а жена со слезами говорит:

— О, если б хоть этот единственный раз ты вернулся домой, мой милый! Другого не чаю!

Нанцон поехал, взобрался на вершину Элесту-улы и оттуда, по примеру Улан-Нидуна, совершив налет на Хара-герту-хана, возвращается обратно. На переправе через Элесту-улы его настигает погоня, настигает Хара-герту-ханов Арамчжу, сын Рахаев. К чему перечислять подробности? Произошел такой же заклад-уговор.

Стоя у Арамчжу под прицелом, Нанцон помолился Гесерову гению-хранителю, и тот пронес стрелу над головой Нанцона.

— Теперь не за мною ли очередь? Мне, юноше, слава прежде всего! — и он насквозь стрелой пронзил по самой середине и панцирь, и человека.

Забрав и коня, и панцирь убитого, по дороге Нанцон сейчас же подумал:

— Если я возвращусь, убив всего одного человека и с одним всего табуном, то разве не станут смеяться надо мной тридцать богатырей моего Гесер-хана? Станут смеяться люди и во всем великом улусе, говоря: похоже, что Нанцон не смог переведаться с неприятелем, убил всего одного человека и возвратился назад!

С этими мыслями он вторично совершил нападение. Он ударил на Агулайн-Турген-Бироа, изрубил у него десять тысяч воинов, связав их головы за косы в пучки и привязав к хвосту своего саврасого коня; порубил у него девять Иде-чанакчинов, скосил девять бунчуков-знамен, угнал девять табунов коней-меринов и возвращается.

На переправе через Элесту-улу его догоняет Агулайн-Турген-Бироа.

— Тибетский воришка! — говорит он. — Если б и была война, то у трех ханов не было совместных с союзниками битв; если б и было побоище, то у трех ханов не было совместного побоища. Разве ты не знаешь сына непальского хана, Турген-Бироа? Как же ты смел оборвать у меня волос бунчуков, изломать древка моих знамен? Добром вороти мой табун, а не то горе тебе!

— Ах ты, отца твоего башку! — отвечает Нанцон! — Раз ты, негодный — Агулайн-Турген-Бироа, то я — благородный Нанцон, сын тэнгрия! Разве мы не чудо-богатыри непобедимого Гесер-хана? Разве узнал ты худое о моем Богдо, государе десяти стран света, что присоединился в ширайгольским ханам? Если б мы знали об этом, когда втроем с Цзаса и Шумиром являлись сюда, то давно сняли бы твою паршивую голову.

В ту самую минуту близко над Нанцоном летят трое гусей.

— Эй, воришка! — говорит Турген-Бироа. — Я буду стрелять по среднему из летящих над тобою гусей и, пронзив его, моя стрела железным наконечником угодит в переднего, а оперением собьет и заднего. И если в точности так я застрелю этих трех гусей, ты отдашь мой табун, а промахнусь — бери его ты!

— Согласен! — отвечает Нанцон. — Тогда Турген-Бироа с видом человека, натягивающего стрелу для выстрела по летящим в высоте гусям, в ту минуту, как Нанцон взглянул вверх, стрелою пронзает ему напролет обе подмышки. Встает упавший было Нанцон. Разворачивает свое суконное в девять алданов полотенце и плотно обвязывает обе подмышки, из которых била ключом кровь. Остановив кровь, он выругался:

— Отца твоего башку! Разве это не подлый трус? Не так ли ты поступил, как баба, которая, поссорившись с другой, исподтишка пырнула ее ножницами? А я, разве я не Нанцон, муж-богатырь, по прозванью Арук-Сеймегей, которому не подобает умереть от одной паршивой стрелы. Покажу я тебе одно мое диво-качество, а ты, воротясь, подиви им, негодный, трех своих ханов. Ты отъезжай подальше и воткни в кисть своей шапки хворостину, а на ее острие вдень овечий аргал, и я стрелою собью одну лишь хворостинку повыше кисти шапки и пониже аргала. Да, возвратясь, скажи им, что стрелял я вот так, полумертвый, пронзенный большою стрелой через обе подмышки.

Когда же Турген-Бироа, собираясь отъехать подальше, для соблюдения условия о расстоянии, поворотил тыл, Нанцон, натягивая тетиву, думает: «Ты воображаешь, что обманул меня, что я обманут, а не выйдет ли наоборот?» И с этою мыслью он насмерть пронзает стрелой и панцирь, и человека по самой средине.

Вскочил Нанцон на своего бурого, на своего буро-саврасого коня, а отсеченную голову врага прицепил вместо красной кисти-монцок к нагрудному ремню у коня. Взял он и лошадь врага и, гоня пред собой весь свой табун, едет хребтом Элесту-улы.

По пути, в безводной местности, течет-течет кровь его, и, изнемогая, припал он к луке. Когда склонится он на правую сторону, буро-саврасый конь поддерживает его, подставляя для опоры правую сторону своей гривы. Когда склонится он на левую сторону — подставляет ему ухватиться левую сторону своей гривы. Но нечаянно припал он к луке по-над гривои коня, и не успел еще конь выше поднять голову, как упал Нанцон без сил. Уже приближаются два волка, чтобы жрать его тело, два ворона — чтобы выклевать его глаза. Но стал его бурый конь, оградив Нанцона четырьмя своими ногами, и плачет, вспоминая Нанцона:

— Сокол мой, по вольной воле гуляющий в синем небе, ужели мог ты попасть в птичьи сети? Кит мой, по вольной воле гуляющий в глубоком море, ужели мог ты пойматься в пустые ладони? Нанцон мой родимый, племянник Гесер-хана, по вольной воле живущего на покрытой лугами Златонедрой Земле, ужели шимнус мог сжать тебя в своем кулаке? Ведь тридцать богатырей сошлись, как звуки одной лютни-хура, как коленца одного камыша. А мы, тридцать бурых коней, сошлись, как крылья одной птицы. Ужели тебе, мой родимый Нанцон, тебе, сыну могучих небожителей-тэнгриев, суждено пасть от руки человека этой земли — Чжамбутиба? Ужели тебе, мой милый, болезный мой Нанцон, тебе, рожденному по изволению царственного тэнгрия, подобает пасть от руки черноголового человека?

И он отгоняет волков, продолжая плакать:

— С той минуты, как я позволю вам съесть драгоценное плотское тело его, кто же, кто