Предания Русского Севера - Н. А. Криничная

чего ради ездил он тамотки: поди уж не за добрым делом. По зимам Аника куды-то отлучался, а по летам приезжал на эвтот остров... А быват, он тутотка и жил. Оно бы и нештб, кабы Аника не обижал добрых людей — а то нет: как падет весна и промыслы начнутся, так Аника уж тут как тут на острови ходит по ем да промышленников дожидат. Вишь, у его заведено было, чтобы всяко промышленно судно, коли пойдет с моря с грузом домой али куды в становище, то приворачивало бы к острову и отдавало бы Анике-богатырю часть промысла, — так, «здорово живи», ни за што ни про што. Позорились православны, да чего тут со злодеем станешь делать-то? Не отдай-ка добром, дак силой возьмет, а коли что — дак и живого не оставит. Долго-таки велся эвтот обычай и не было на Анику ни суда, ни расправы.

Раз как-то, в обычну пору, промышленники поезжали в тройники на промысел. В суетах да хлопотах они и не заметили, как подошел к ним молодой паренек. Ну, подошел да и поклонился почтенно-таки кормщику и товарищам его, поклонился да затем и говорит:

— Возьмите, товарищи, меня с собой на промысел, я, — говорит, — хошь наживочиком у вас буду.

Кормщик поглядел на парня, видит — парень незнакомый, затем и говорит, что у их на тройники есть и наживочик, и весельщик, я удильщик есть, что лишнего человека не пошто брать, людно, вишь, будё. Но парень не отставал и конался кормщику.

__ Ну, уж коли тебе охвота, — говорит кормщик, — садись давай, да благословись, и поедем.

Вот и уехал тройник. Бог дал такой промысел, какого давно уж не бывало. Нагрузили полнехонький тройник рыбой и поехали взад. Едут, — а мало и Аникиев остров. По обычаю нужно было пристать к нему для выдела доли богатырю Анике. Пристав к острову, промышленники выгрузили рыбу на берег и стали делать ее, то есть отрезывать головы, потрошить и прочее. Это занятие поручили они взятому парню. Дело кипело у него в руках на удивление всем товарищам. Обрядившись с рыбой, парень снял свои вачеги и попросил весельщика выполоскать их в воде. Тот вскоре возвратился и отдал вачеги; но парень, взглянув на них, сказал весельщику, что тот порядком не выжал из них воды, и тотчас, сказав это, он скрутил в руках вачеги так, что они лопнули. Товарищи его ахнули от изумления при виде такой ужасной силы и подумали про себя, что это уже недарово, что наживочик-то ихний не простой человек есть.

В эту минуту явился на берег богатырь Аника.

— Эй вы, — заорал он, — подавайте-ка сюда, что там у вас!..

— Эко парень, вишь, чего захотел! — вскричал молодой товарищ промышленников, обращаясь к Анике. — Не на таких напал; уходи-ка добром, а не то...

— А что? ха-ха-ха! — загоготал Аника. — Шутник ты экой. Однако, я вижу, ты не знаешь меня. Уходи-ка сам, а не то я так тебя торну, что и костей не соберешь.

Но молодой человек, как будто не слыша угроз Аники, подходил к нему.

— Эге, брат, — закричал богатырь, — да ты, я вижу, свережий: уж не бороться ли задумал со мной.

В эту минуту молодой парень напал на богатыря. Схватившись рука с рукой, сплетясь ногами, два противника начали странную борьбу, катясь как колесо, с ног вставая на голову и опять на ноги. Они скрылись из глаз изумленных промышленников, ожидавших развязки. Вскоре пришел к ним загадочный молодой человек: на лице его выражалось спокойствие и важность.

— Благодарите бога! — сказал он, обратясь к промышленникам. — Теперь злодей ваш уже не существует; отныне никто не посмеет присвоить себе промыслов ваших. Бог с вами! Простите.

Сказавши это, молодой человек исчез. На острове показывают теперь кучу камней — это могила страшного богатыря.

Верещагин. С. 243—247; неточн. перепечатка: АГВ. 1862. № 38. С. 320—321.

252. Аника

Разбойник, вишь, был: по пятницам молоко хлебал, сырое мясо ел в Велик день. И жил он около промыслов на Мурмане и позорил всякого, так что кто что выловил — и неси к нему его часть. Без того проходу не даст: либо все отнимет, а не то и шею накостыляет, Так что и на тот свет отправит. Не было тому Анике ни суда, ни расправы. И позорил он этак-то православный люд, почитай, что лет много.

Да стрясся же над ним такой грех, что увязался с народом на промысел паренек молодой: из Корелы пришел и никто его до той поры не знавал. Пришел да и поконался коршику: «возьми да возьми!» — и крест на себя наложил: православной, мол.

Приехали. Паренек-то вачеги — рукавицы, значит, суконные — просил вымыть. Вымыли ему рукавицы, да выжали плохо — осердился.

— Дай-ка сам! — говорит. Взял это он в руки рукавицы-то, да как хлопнет, что аглечкой из пушки разорвал! Народ-от и диву дался: паренек-то коли, мол, не богатырь, так полбогатыря наверняк будет.

А тут и Аника пришел свое дело править, попроголодался, знать, по лету-то.

— Давайте, — говорит, — братцы, мое; затем-де пришел и давно-де я вас поджидаю.

А парень-то, что приехал впервые, и идет к нему на устрету:

— Ну уж это, — говорит, — нонеча оставь ты думать, не видать-де тебе промыслов наших, как своих ушей, не бывать плешивому кудрявым, курице петухом, а бабе мужиком.

Да как свистнет, сказывают, он его, Анику-то, в ухо: у народа и дух захватило! Смотрят, как опомнились: богатыри-то бороться снялись и пошли козырять по берегу: то на головы станут, то опять угодят на ноги, и все колесом, и все колесом... У народа и в глазах зарябило. Ни крику, ни голосу, только отдуваются да суставы хрустят, и кувыркают они этак-то, все дальше да дальше, да и из глаз пропали, словно бы-де в окиян ушли. Стоит это народ-от да богу молится, а паренек как тут и был, пришел, словно ни в чем не бывал, да и вымолвил:

— Молись-де, мол, братцы, крепче; ворога-то вашего совсем не стало: убил, — говорит.

Да и пропал паренек-от. С тем только его и видели. И Аника-то тоже пропал...

<...> В становище Корабельна Губа, подле Колы, островок экой махонькой есть: зовут его Аникиным и кучу камней на нем показывают... А, стало быть,