Сергей Иванов - Византийское миссионерство: Можно ли сделать из «варвара» христианина?

О том, до какой степени рассказ Феодора пронизан евангельскими аллюзиями, можно судить по одному только слову «волки», употребленному им в рассказе о трапезундских клириках; эта на первый взгляд ничем не мотивированная метафора отсылает к евангельскому: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Матф. 7.15).

Дальше Феодор развивает метафорику 12–й главы Евангелия от Матфея: «Найдя [Аланию] подметенной (σεσαρωμένην) и свободной от всеисполняющего благого Духа, он вступает [туда] свободной стопой. И становится последнее хуже первого (γίνεται τα έσχατα χειρονα τών πρώτων), а ведь даже и оно было не слишком здоровым» (Alanicos, col. 401 В). Цитаты из стихов 44—45 главы 12–й Матфея позволяют Феодору намекнуть на то, чего он не говорит впрямую: подобно человеку из Христовой притчи, которого на время покинул бес, Алания освободилась от язычества, но после него там остался ничем не заполненный вакуум, и тогда бес вернулся с семью другими бесами — в лице трапезундских клириков. Последние, если верить Феодору, занимались вымогательством у местного населения, «за то что не пренебрегли Аланией, так [прозябающей] без пастыря. Они, [мол], всё претерпели, всё вынеслй, ради того чтобы ей бесплатно был подарен жених» (Alanicos, col. 401 С). Автор отчета упрекает своего предшественника и за то, что тот слишком поспешно рукополагал местных священников, и за то, что вскоре оставил свой пост и вернулся в Трапезунд (Alanicos, col. 404 А). Впрочем, местные не видели в этом ничего дурного — они привыкли к такой чехарде: «ведь [среди них] есть такие, при ком сменилось уже три епископа, и теперь они видят меня четвертым!» (Alanicos, col. 404 В—405 А).

Новому епископу пришлось трудиться в условиях татарского набега. «Те несчастья, которые овладели аланским государством (τό κοινόν της Άλανίας), — кто я такой, чтобы врачевать их [своей] проповедью?» (Alanicos, col. 408D—409А). Но все же главное отчаяние вызывает у Феодора темнота его паствы: «Увы! Мне доверено пасти стада, выходящие из купели крещения, — а пасет их скорее смерть безверия. Ведь «они устами исповедуют», но… не веруют они сердцем в правду. Похоже, что «не стало благочестивого на этой земле «моей (Мих. 7.2)[885] и «страна сия не есть место покоя «для меня (Мих. 2. 10)» (Alanicos, col. 409 D). В этих сложных условиях Феодор ощущает в себе недостаток миссионерского искусства: «Представьте себе, что пришлось вытерпеть мне, жалкому иерею, не умеющему пастырствовать… О, я никчемный человек! Тотчас ощутил я тяжкое ярмо… О, до чего же могучим противником является древний враг [дьявол]!.. Что до меня, то он тотчас поставил меня в безвыходное положение. Ведь я не мог обратиться к кому‑либо другому, находящемуся в похожих обстоятельствах. Не было рядом ни отца, ни брата старшего, [людей], зарекомендовавших себя опытом и разумом, чтобы подать совет» (Alanicos, col. 405 А—D). Автор постоянно колеблется между самобичеваниями и упреками в адрес алан: «По пастве и пастыри (ποιμένας αμα καί ποίμνια)! Первое, я уверен, соответствует второму: какова жатва — таковы и делатели!» (Alanicos, col. 408 А—В). Играя евангельскими аллюзиями, епископ пишет: «[К нашему случаю] подходит пример притчи [Христовой]: сев пришелся на тернии. Правда, они были уже давно выполоты, но [и само] слово веры кое–где совершенно заглохло вместе с ними (συμπέπνικται), а где‑то прорастает вместе с терниями. Пожалуй, оно уже и само по навыку (υπό της εξεως) стало терновым» (Alanicos, col. 409 А—В). «Я боюсь, что никогда не пожну [столько, чтобы] наполнить [да. же] пригоршню, что [урожаем] снопа своего не набью себе и пазухи… Бесславный я пастырь и несчастливый земледелец! И тем не менее, словно «[проповедуя] с кровель (ώς επί δωμάτων)», мы понемножку собирали урожай[886], [а именно] тех, кто чуть преодолел всеобщую праматерь — заблуждение (τους υπεραναβάντας ολίγον την παμμητέρα[887] πλάνην) и по мере сил пожинает слово. Разве что и этим снова начали строить козни птицы небесные. Увы, нива моя приносит [лишь] тернии и колючки!» (Alanicos, col. 409 В).

«Паства моя, — сетует далее Феодор, — блудодействует не только под деревом, как написано [в Библии], но уже и на камнях и на водах[888]. И поклоняются они не истуканам, а неким демонам на высоких местах (προσκυνοϋσι μέν ου γλυπτοις, δαιμονίοις δε τισιν έν τοίς υψηλοίς)» (Alanicos, col. 409 В—С). Вряд ли в этом пассаже можно усмотреть свидетельство о реальных языческих реликтах у алан — автор вновь играет библейскими аллюзиями: сначала он намекает на ту главу Книги Иеремии, где Бог обращается к Израилю и Иудее, как к прелюбодейницам, изменившим супружескому долгу: «Видел ли ты, что делала отступница, дочь Израиля? Она ходила на всякую высокую гору и под всякое ветвистое дерево, и там блудодействовала… И явным блудодейством она осквернила землю, и прелюбодействовала с камнем и деревом» (Иер. 3.6; 9). Затем встык следует аллюзия на Псалом 96, стих 7: «Да постыдятся все, служащие истуканам (προσκυνούντες τοίς γλυπτοις), хвалящиеся идолами». Но намечена, как кажется, и еще одна аллюзия — на Четвертую Книгу Царств: «И совершал жертвы и курения на высотах и на холмах и под всяким тенистым деревом (έν τοίς υψηλοίς καί έπί τών βουνών καί υποκάτω παντός ξύλου άλσόδους)» (4 Цар. 16.4). Лишь очень редко среди сплошного частокола библейских цитат и аллюзий можно встретить у феодора восклицание, идущее от души: «Одно только название, что аланы — христиане (Χριστιανοί δέ μόνον όνόματι Αλανοί)» (Alanicos, col. 409 С) или: «Моих прихожан отличает склонность к убийству» (Alanicos, col. 412 В).

Обычно же об истинных заботах епископа Аланского можно догадаться, лишь расшифровав сложные ребусы. Например, он пишет: «Есть и у меня некое маленькое воинство, которое Бог выводит от умственного Фараона. И я его вывожу — хоть и не как Моисей, но все‑таки. Однако совершают набеги египетские военачальники: душа, в гневе стремящаяся к убийству, страсть к земному, которая побуждает оскверняться с иноплеменниками, склонность извращенного [ума], по большей части не противостоящего никаким нелепым верованиям (καί τό του λοξού περίτρεπτον περί τινας άτοπους δόξας ούκ αντιτεινον ώς δια πολλά). И где столп облачный, который дал [водам] расступиться? Да и как бы расступилось море языцев?» (Alanicos, col. 409 С—D). Понятно, что этим пассажем Феодор намекает на широко распространенную в Византии метафору, уподобляющую христиан Израилю. В приведенном тексте есть цитаты из Книги Исход (13.21—22; 14.7; 15.8) — но есть и отблески реальности: Феодора волнуют кровожадность алан, их браки с окружающими (видимо, языческими) племенами и склонность к ересям. Или другая сложная головоломка: «Разве я не Авдий? Ведь тот, служа Ахаву, не преклонил колен перед Ваалом» (Alanicos, col. 409 D—412 А). Из этих слов можно кое‑что понять о взаимоотношениях Феодора с местным властителем. Дело в том, что автор отсылает нас к Третьей Книге Царств (гл. 16—18): царь Израильский Ахав под влиянием своей жены Иезавели уклонился из единобожия в язычество и даже воздвиг жертвенник Ваалу, за что Бог наказывал царство засухой. Пророк Илия обличал нечестие царя, но вынужден был скрываться. Авдий, начальствовавший над царским дворцом, хоть и пользовался доверием Ахава, тем не менее старался вести себя богогоязненно. Когда Илия, встретив Авдия, велел ему быть посредником между собой и Ахавом, Авдий просил Не ставить его в столь тяжелое положение, ссылаясь как раз на свою тайную добродетельность (18.7—15). Видимо, под Ахавом подразумевается правитель Алании, уклоняющийся из Христианства в язычество. Весьма примечательно, что самого себя Феодор уподобляет не независимому Илии, а изворачивающемуся и идущему на компромиссы с властью Авдию.

Феодор не раз пожалел, что принял Аланию: «Ради чего дерзнул я на ту клятву [епископскую]? В удел мне досталось «небо медное, земля железная»(Втор. 28.23), мой надел «не засеян и не вспахан»» (Alanicos, col. 412 А). Автор предлагает читателю замысловатый гибрид из Ветхого Завета и Гомера: «медным небом и железной землей» грозит Бог иудеям в случае неповиновения Его заповедям, а «незасеянная и невспаханная земля» упомянуты в «Одиссее» при описании необитаемого острова, на который приплыл Одиссей, — видимо, таким же странником видит Феодор и себя. Один из ребусов обличает в Феодоре обидчивость: «Итак, я со всем тщанием храню свидетельства: например, над кем‑то издеваются из‑за лысины, если он обнажает голову… дабы священнослужить… И кто [тот] Елисей, чтобы кара последовала немедленно?» (Alanicos, col. 412 В—С). Здесь намек на Четвертую Книгу Царств: «Когда [Елисей] шел дорогою, малые дети вышли из города, и насмехались над ним, и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их, и проклял их именем Господним. И вышли две медведицы из леса, и растерзали из них сорок два ребенка» (4 Цар. 2.23—24). Можно заключить, что Феодор сам был лыс и подвергался за это насмешкам паствы. Видимо, он мстительно копил свои обиды и не раз молился о такой же каре для алан, какую претерпели дети в Библии.