Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

как мог, завоевать его расположение. Варвара же Ильинична, напротив, жалела мальчика той безусловной, надрывающей сердце жалостью, которую женщины испытывают лишь к самым слабым, убогим и беззащитным, без вины виноватым страдальцам. Ласки мамаши Варвары Ильиничны утешали мальчика, но сердце его жаждало отцовской любви, и он терялся в догадках, как эту любовь завоевать. Что касается других членов большой семьи Ивана Афанасьевича, то все сестры и братья Ванечки были намного его старше, многие уже женатые и замужние, жившие отдельными домами и имевшие уже своих детей. Внимания на него никто не обращал, и Ванечка рос одиноким дичком, после смерти Варвары Ильиничны и совсем никому не нужным. Он знал, что везут его в Петроград и что он почти наверняка навсегда (или, по крайней мере, очень надолго) расстается с так и не помягчавшим к нему отцом. Будущую свою опекуншу, двоюродную сестру своей матери, старую девушку Глафиру Васильевну он никогда не видал и представлял ее злой старухой и почему-то усатой, как их кухарка.

Ранним утром поезд прибыл в столицу. Петроград встретил их неприветливо. Ноябрьская хмарь покрывала город. Снег с дождем лепил прямо в лицо, и Ваня, жмурясь и прикрывая глаза от колких, холодных клочков липкого снега, едва поспевал за отцом, крупно шагавшим по мокрой платформе.

– На Васильевский, любезный! – крикнул извозчика Иван Афанасьевич.

Через полчаса они уже пили чай со взбитыми сливками, вареньем и свежими булками с маслом в маленькой гостиной Глафиры Васильевны. Ее квартирка в четыре крохотные комнатки находилась на третьем этаже дома номер пять на Четвертой линии и походила на игрушечную. В гостиной царил полумрак, все предметы плавились в тумане горящих лампадок. Мягкие креслица, покрытые ковровыми накидками, диванчик с горой вышитых подушечек, столик со множеством безделушек, подставки для живых и искусственных цветов, кадка с фикусом, горка с фарфором и серебром, фотографии в рамочках красного дерева, слоновой кости и перламутра, иконочки, пейзажики – всего было так много, что глаза разбегались, и вся эта гармоническая пестрота создавала такой милый, теплый, непритязательный уют, что Ване захотелось тут же свернуться на ковровом диванчике калачиком и под мирные ходики на стене (тик-так – туда-сюда поворачивались зеленые кошачьи глаза) заснуть.

Сама Глафира Васильевна под стать своей крошечной квартирке была маленькой старушкой с гладко зачесанными седыми волосиками, голубыми, часто моргающими глазками, смотревшими кротко и ласково, совсем не похожая на ту усатую кухарку, какой представлял ее Ваня.

Больше всего в доме Глафиры Васильевны Ване понравился большой разноцветный попугай в клетке. Попугай умел говорить, и часто говорил, как впоследствии убедился Ваня, не совсем кстати. Кроме классического: «попка дурак», – попугай (его звали Борей) мог сказать, например, холодным дождливым утром: «Пррекррасная погода!»; или когда ложились спать: «Добррое утро!»

Но сейчас все вышло умно и кстати, очень хорошо и весело, даже отец улыбнулся. Когда сели за стол, Боря вдруг громко выпалил и стал раз за разом повторять:

– Маррфушка, неси самоварр! Маррфушка, неси самоварр!

– Да несу я, несу, неугомонный! – отозвалась Марфушка, входя в крошечную гостиную с изящным серебряным самоваром.

Марфушка была кухаркой, горничной и пожизненной компаньонкой Глафиры Васильевны. Обе были старые девушки, обеим было немногим за пятьдесят: Ване они казались ужасно старыми. Марфушка без памяти любила свою бырышню и относилась к ней заботливо и снисходительно, как к ребенку. Глафира Васильевна платила Марфушке тем же, за исключением того, что никаких материнских чувств к своей прислужнице, естественно, не питала, сердце ее оставалось свободно (не переносить же всю неизрасходованную любовь на попугая Борю!), и посему возникший как бы из небытия новоиспеченный двоюродный племянник вмиг всколыхнул все заснувшие материнские инстинкты Глафиры Васильевны и она с необыкновенным жаром стала ожидать приезда Ванечки.

Сидя за столом, старушка все время улыбалась, и морщинки вокруг ее глаз тоже приветливо улыбались Ване и словно говорили: «Вот нечаянная радость! Вот как славно мы теперь заживем с милым деточкой-сиротинушкой». И Ваня, не привыкший к такому сострадательно-ласковому на себя взгляду, морщился, стараясь сдержать невесть с чего вскипавшие слезы.

Иван Афанасьевич привычно хмурился и почти не разговаривал, тетушка смущалась, робела, не смея задавать лишние вопросы, и только умиленно поглядывала на Ванечку, стараясь взглядом и доброй улыбкой ободрить мальчика.

Наконец Иван Афанасьевич поднялся. Перекрестившись на старинные иконы, прочел благодарственную молитву и обратился к сыну:

– Ну-с, Ваня, прощай. Слушайся Глафиру Васильевну как родную мамашу. А вы, Глафира Васильевна, воли ему не давайте. Отрок в такой поре, что за ним глаз да глаз. Главное, чтоб Бога помнил, молиться не забывал, учился как следует. А я буду наезжать, как дела позволят, так что… смотри, Иван… – Он не договорил и холодно поцеловал мальчика в лоб, отчего тот съежился, как от предчувствия удара.

Сделав главное дело, Иван Афанасьевич вздохнул с облегчением и отправился на квартиру к известному предпринимателю Орлову, с которым имел дела еще до войны на Нижегородской ярмарке.

Город уже давно проснулся и, несмотря на ненастье, привычно копошился, вскипал и бурлил обыденной своей жизнью. Летали пролетки с офицерами, пробегал мелкий чиновный люд, пряча носы в воротники, свистели полицейские, обнаружив непорядок, горластые разносчики газет выкрикивали бойкие заголовки: «Вчерашняя буря в думе!», «Прогрессивный блок против правительства Штюрмера!», «Предательство темных сил!».

«И как им не надоест! – с досадой думал Иван Афанасьевич. – Слава Богу, у нас в провинции потише. Да и работают ли они когда? Или только грызутся?.. А ведь война… И конца ей не видать…»

Цок-цок-цок… Трпр-руу!.. Остановились копытца подле нарядного дома у Львиного мостика на Мойке. Иван Афанасьевич расплатился с извозчиком. Ну и дерут же в столицах! Покачал головой, но требуемое выдал. Что делать, по таксе, установленной правительством, никто не желал ездить, а все брали кому сколько позволит совесть.

Он застал Орлова дома за завтраком.

– Вот-с! Видали? – торжествующе воскликнул Игнатий Фомич, едва поздоровавшись, показывая на отпечатанные листки на столе. – Двадцать пять целковых отдал!

– Что это? – спросил Иван Афанасьевич.

– Вчерашняя речь Милюкова в думе! Цензура запретила, так, извольте видеть, распечатано, размножено и продается по двадцать пять рублей за штуку всем желающим, а чтобы только прочитать, платят по десяти! Я и сам с удовольствием размножу на гектографе и буду всем раздавать бесплатно! Чтобы народ знал! Читайте, читайте! Оч-чень интересно!

Прочитав текст, Иван Афанасьевич старательно сложил странички и, еще сильнее нахмурившись, произнес:

– За такую речь автора надобно в Сибирь. А еще лучше повесить.

– И-и-и, батенька! Куда хватили! «Повесить»!.. Кишка тонка!.. Да ведь Милюков прав! Уж как хотите судите, а только прав и смелый молодец!