Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

– Ох!.. – вздохнул батюшка. – Не клянитесь, Петр Николаевич. В искренность ваших слов я верю, а только теперь уж как Бог даст…

На другой день они вместе поехали в Воскресенский Горицкий монастырь. Правда, матушка с Петром во весь день не сказала ни слова, а утром не вышла проводить и не простилась.

На расспросы об Александре Валериановне дочь-игуменья ответила, что с неделю назад сестра уехала обратно на работу в госпиталь. Окрыленный Петр, не заезжая к матери в Петроград, помчался обратно, но Сашеньки, разумеется, в госпитале не нашел.

10

– Удивляюсь я немцам, – говорил своему соседу по купе, с которым они вместе ехали в Петроград, Иван Афанасьевич Перевозщиков. – Вот ведь у них – я читал – ни одна горелая спичка не пропадает! Все собирается и идет на переработку. И мы – с нашим разгильдяйством, вороватостью, «авось» и «небось» – хотим победить такого врага!

– Что ж, экономия на спичках… м-да, это весьма похвально, на то они и немцы, что все у них разумно да экономно, – отвечал земляк Ивана Афанасьевича, нижегородский заводчик Аким Евдокимович Карпов. – Только ведь у нас в России кому сказать – засмеют! Что там спички? У нас сапоги в армии – на вес золота! Кожевенные заводы не обеспечены сырьем! А войска бросают кожи убитого скота где попало! Прекрасная кожа пропадает, мокнет, гниет, а потом – извольте видеть – нет сырья! И так повсюду. Беспечность царит во всем!

– Ну насчет сапог – это я вам расскажу историю. Один мой знакомый купец, не буду называть фамилии, заключил устный договор на поставку тысячи сапог по семи рублей за пару. И что же? Двадцать пар было изготовлено как положено, а на остальных были поставлены картонные подметки, искусно прикрытые кожей. Через два месяца сапоги развалились.

– Что же, судили вашего купца? – спросил Аким Евдокимович.

– Какое!.. Отвертелся.

– М-да… У меня история еще интересней. Как вы знаете, нынче спекуляцией занялись все. Никто не брезгает: ни врачи, ни инженеры, ни актеры, ни студенты, ни политики, даже дамы бросились в спекуляцию. Так вот, у меня, как вам известно, ряд заводов, мобилизованных на военные нужды. Приходит ко мне как-то раз некий господин N., представляется комиссионером. «Чем могу служить?» – спрашиваю. «Служить буду я, а вам-с – только барыши!» Каково начало! И так гаденько посмеивается. Слушаю дальше. «Я вам предлагаю заказ, – говорит, – на партию литья в пятнадцать миллионов пудов». – «На какой срок, каковы технические условия?» – «Не важно», – отвечает. «Какова же цена?» – «А не ниже удвоенной цены вашего соседа». – «Зачем же удвоенной? – говорю. – Его заработок мне известен, я мог бы сбросить с него двадцать процентов и тогда все еще останусь в барыше». – «А вот этого, – говорит, – не нужно совсем». – «Как не нужно? Вы не заинтересованы в экономии?» – «Нисколько, – отвечает и опять гаденько смеется. – Гарантия заказа полная, и экономия не желательна. Угодно ли вам принять мое предложение?» Разумеется, я отказал. Так что вы думаете? Этот мошенник мне пригрозил, что в течение следующего года мне не будет сделан ни один заказ, а те, что я уже имею, будут оплачены неустойкой и взяты назад!

– Какой мерзавец! – покачал головой Иван Афанасьевич. – Что же, он исполнил свою угрозу?

– Вполне. Самое любопытное, что все его заказы получил мой сосед, переписал условия на удвоенную цену, отблагодарил комиссионера семьюдесятью пятью тысячами рублей и преуспевает.

– Да… весьма поучительно… Какую муть поднимает эта война со дна житейского моря! Я, знаете ли, сам принимал участие в нефтяном предприятии, вернее в перевозках, и отказался от этого дела, потому что воочию убедился в наличии недопустимых способов наживы, к коим прибегают «новые люди». Представьте себе, правительство из кожи вон лезет, чтобы не допустить повышения цен на нефть, и Баку соглашается. На месте нефть стоит сорок две копейки за пуд, но перевозки! Вздорожали на четыреста – пятьсот процентов! И в Нижнем тот же пуд стоит уже один рубль двадцать две копейки! И так всё! Спекуляция фантастическая! Причина всеобщей дороговизны – в алчности спекулянтов, а винят во всем правительство! Где это видано, чтобы за год войны при не увеличивающемся производстве доходы возрастали в пять – восемь раз!

– Правительство виновато в недостаточной борьбе со спекуляцией. Нужно изолировать честных промышленников от всех этих прожорливых акул, упрятав их на время войны в Сибирь!

– Слишком много акул, Аким Евдокимович!

– Ведь вы посмотрите, что делается, например, в ведомстве путей сообщения. Месяцами стоят составы! Не могут добиться подвоза самых необходимых продуктов. Общество и народ готовы терпеть, но… терпение не безгранично и мысль о неспособности правительства навести порядок в тылу зреет! Недовольство народа растет!

– Растет… подогреваемое нашей безответственной прессой.

– Что ж, пресса – та же публичная барышня, исполняет заказ. Но правительство – почему мямлит? Что за атрофия воли? Я бы на месте нашего правительства…

– Да ведь здесь дело не только в атрофии воли, Аким Евдокимович, как вы говорите… здесь страх.

– Страх?

– Перед общественным мнением, а общественное мнение формируется неистовством прессы. Так вот и доводят друг дружку до точки кипения. Правительство наше – только невольный заложник общественного мнения. А у заложника какая ж воля? Быть бы живу.

В этот момент в дверь купе просунулась темная головка десятилетнего мальчугана, за ним замаячила грузная фигура его няньки.

– Просим прощения, Иван Афанасьевич, вот они, – кивнула она на мальчика, – к вам захотели, соскучились, верно, – прибавила она, снисходительно улыбаясь.

– Что тебе, Ваня? – спросил отец, нахмурившись. – Скоро приедем, потерпи. Идите к себе, Анна Петровна. – И он отвернулся к окну.

– Сынок? – спросил Аким Евдокимович, когда мальчик с растерянной улыбкой вышел из купе.

– Последыш, – коротко ответил Иван Афанасьевич. – Мать его, супруга моя, с полгода как преставилась, везу к тетке в Петроград. Мне, сами видите, воспитывать его недосуг, да и без материнской руки…

– Что же, в гимназию думаете отдавать?

– В гимназию. Мальчишка неглупый…

Иван Афанасьевич замолчал. Появление сына вызвало в нем привычное чувство раздражения, и он еще долго хмурился и отворачивался к окну, стараясь разогнать сгустившиеся мрачные думы. Сколько раз он корил себя за то, что не испытывал никаких отцовских чувств к этому ни в чем не повинному, чужому ему ребенку – сыну блудной своей дочери. И более того, страшно сознаться, но ребенок этот был не только нелюбим, но чужд и неприятен, и каждый раз Иван Афанасьевич делал страшное усилие, чтобы оставаться с ним ровным. Мальчик, разумеется, чувствовал неприязнь отца и, не понимая ее причины, страдал, робко стараясь,