Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Во время этой сильной, но краткой речи депутата Елизавета Ивановна тихо заплакала. Застывшая на пороге горничная тоже прикладывала кончик белого кружевного фартука к глазам. Павел не плакал, но был бледен. Слова не шли. Эйфория отчима не удивляла и даже не раздражала, настолько ее нелепость была очевидной. То, чего он опасался и во что не хотелось верить, вдруг явилось и стало новой реальностью. Война смешала все планы. И хотя было ясно, она не может быть долгой, все же, очевидно, ему придется прервать работу над диссертацией и, возможно, идти на фронт.

А Тарас Петрович, не остановившись на достигнутом эффекте, потребовал шампанского, и, когда Глаша дрожащими руками внесла в залу поднос, он поднял бокал и еще раз произнес державный тост за победу союзников над проклятыми тевтонцами со всеми вытекающими из этой победы переменами для России!

Вряд ли Тарас Петрович сознавал до конца те задачи, которые ставили высшие «братья», затевая мировую войну, тем паче он не мог предвидеть ее последствия и для страны, и для себя лично. Те последствия, которые боялся прозреть Дурново, которые прозревал неведомой силой ненавидимый всеми «развратный, грязный мужик» и которых добивались (и добились) устроители и режиссеры мировой бойни.

3

Отчего это вступление в войну (тем паче в войну праведную, отечественную) так веселит сердце человеческое? Ведь, казалось бы, что же? Впереди – неизвестность, страдания, быть может, увечность иль даже смерть, а дух – бодр, пылает сердце необъяснимой радостью, ликует, рвется к подвигу, к славе, к жертве… И сладка эта жертва за отечество, пожалуй, и нет ничего слаще на этой земле (разве что смерть за Христа, так ведь и умирать идут: за веру, царя и отечество, за русское триединство то есть). Все силы души человеческой, в обычное время рассеянные и расслабленные, вдруг собираются в одну могучую точку и, достигнув предела, вдохновенно претворяются в святую жертвенную любовь, превышающую и презирающую все временное и земное…

Высоко взметнулось пламя патриотизма в России. Кадровые офицеры ликовали, предчувствуя на груди георгиевские кресты, а на плечах новые погоны. Каждый житель империи приободрился, словно вырос в собственных глазах, почувствовав свою ценность и значимость для страны, утерянную в обыденной, часто ничтожной, пошлой, а то и преступной жизни. Никто не представлял себе ни грандиозного размаха этой первой войны за новый мировой порядок в двадцатом веке, ни невиданной прежде ее жестокости, ни ее отупляющей бесконечности. Душа каждого (или, по крайней мере, большинства) горела жаждой высокого подвига (отмщения врагу!), и русский гимн дрожаще и величаво плыл над страной.

Улица праздновала начало войны так, как будто праздновала уже победу.

Дойдя по набережной Мойки до Невского проспекта, Павел с удивлением вдруг обнаружил рассеивающийся хвост огромной толпы, поворачивавшей на Малую Морскую. В основную ее массу кучками и поодиночке со всех сторон вливались возбужденные, рассерженные граждане, что-то угрожающе кричавшие на ходу и потрясавшие кулаками. У некоторых в руках были палки, камни и прочие незамысловатые орудия разбоя.

– Куда они? – спросил Павел пробегавшего мимо него молодого по виду рабочего парня.

– Как куда? – весело отозвался парень. – Немца идем громить!

– Какого немца? – не понял Павел.

– Да ты с луны, что ли? А еще студент! Войну немцы нам объявили, вот мы им щас и покажем! Как с Россией воевать! – И тут же что есть духу завопил: – Бей Вильгельма! Ура-а!.. – И, по-разбойничьи свистнув, с гиканьем побежал догонять толпу.

Невольно Павел прибавил шагу, вихрь всеобщего возбуждения подхватил его, и, уже не спрашивая себя, куда и зачем он идет, бездумно двинулся вслед толпе, набиравшей все более грозную, непредсказуемую мощь. Так они дошли до Исаакия и остановились напротив посольства Германии. Достигнув цели, толпа затихла, стала словно в раздумье: а что же дальше? Громадное, финского гранита, тяжелое, мрачное, напоминавшее тюрьму здание казалось мертвым. Пустые глазницы окон презрительно и отчужденно взирали на толпу; казалось, там, за этими холодными стеклами и тяжелыми дверями, сосредоточилась, притаившись, вся коварная мощь враждебной отныне Германии, посмевшей угрожать России.

– Чего глядите, дураки? Бей их! – завопил кто-то из гущи народа и запустил в окно первый камень.

Толпа очнулась, охнула и, словно только и ждала этого всеразрешающего вопля, взревев, бросилась громить здание. Полетели, посыпались стекла, расталкивая друг друга, полезли в окна и скоро замелькали по этажам фигуры громил. Какая-то барышня, выпрямившись во весь рост в одном из проемов окна и что-то беззвучно крича, стала веером разбрасывать вниз бумаги, по всей видимости документы. Потом они посыпались со всех этажей. Сотни, тысячи листков, кружась, падали на мостовую, и те, кому не посчастливилось проникнуть в само здание, с остервенением топтали и раздирали в клочья ни в чем не повинную бумагу. Вслед за бумагами полетели на тротуар срываемые портьеры, картины, обломки мебели, посуда…

А вот кто-то уже залез на крышу и пытается свалить братьев Диоскуров (гигантских, как их прозвали в народе – двух «голых немцев» с конями, установленных на вершине здания). К старальцам прибывала подмога, нечеловеческими усилиями им удалось расшатать опоры, и вот под яростный и ликующий рев толпы два дюжих «немца» – Полидевк и Кастор – полетели на мостовую. (Коней свергнуть не удалось.) Толпа с восторженным улюлюканьем подхватила расколовшихся на части братьев и поволокла топить в Мойке…

* * *

Москва не уступала неистовством Петербургу.

Сорокалетний Василий Егорович Крядов, счастливо избежавший наказания за убийство князя N. благодаря медоточивым речам столичного адвоката и мягкосердечию присяжных, предпочел монастырскому покаянию добровольцем пойти на фронт. Жена Крядова, пережившая постыдный скандал, не смела ему перечить и только украдкой утирала быстрые и частые слезы. Он разрешил ей, беременной шестым ребенком, проводить его до Москвы, куда стекались наряду с призванными в армию не подлежащие призыву добровольцы.

Московские манифестации потрясли провинциальную Ольгу Андреевну. Из окна гостиницы наблюдала она днем перетекание по улицам ликующих толп, их громовые, раскатистые «ура!» и нескончаемые требования исполнения русского гимна (как и гимнов наших союзников, включая революционную «Марсельезу»). Пьянящая (несмотря на введение сухого закона) радость вольницы, переходящая по ночам в нечто более странное и угрожающее, захлестывала москвичей. И бедное сердце Ольги Андреевны сжималось от предчувствия беды, она давно простила в сердце своем умопомрачение («искушение») мужа и теперь трепетала за его жизнь, за жизнь оставшихся на ее попечении детей и еще не рожденного младенца…