Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

взглянешь ему в глаза и видишь, как блестит в них жажда жизни и радость каждого дня. Но пройдет время – и что, если однажды он скажет: «Я себя рожать не просил»? Да, благосклонность, любовь, вера – этот лавровый венок выдан Пиннебергу авансом, и он принимает его с нечистой совестью, и, может быть, лет через шесть Малыш скажет: «Эх, папочка, я другой жизни хочу». А про себя добавит: «От тебя многого ждать не приходится, папуля».

Когда он заводит такие разговоры с Овечкой, та заявляет, что все это вздор. Что Малыш жизнью доволен, и так будет всегда. А когда человек любит жизнь, он, мол, понимает, что не родители устроили этот мир таким, какой он есть, и не требует от них особняка на Потсдамерплац. Но Овечка ко всему относится легко, хоть и не сказать что легкомысленно, – каким-то образом ей это удается, так же как штопка и шитье. А ему, видно, не дано.

По дороге ему попадается ресторанчик Ашингера – можно было бы отлично поесть. Пять марок, полученные от Овечки, шесть от Рушей, пятнадцать марок пособия, минус обратный билет и деньги для Путтбреезе – остается почти двадцать марок. Можно, например, проесть шесть марок, полученных у Рушей, и сказать, что выбить их так и не удалось, начался скандал и Овечке лучше туда больше не ходить, а то не ровен час собак спустят… Нет, так он не поступит, так далеко он не зайдет, обманывать Овечку он не будет. Но вот бы на мостовой вдруг оказалась потерянная кем-нибудь марка – уж он бы ее поднял! На сардельку с пивом этого хватит, может, даже на две кружки, и Овечке говорить об этом не придется, хотя пиво она, конечно, учует…

Мимо проносятся полицейские машины. Значит, опять где-то буянят то ли коммунисты, то ли нацисты – смелости тем и другим не занимать. Он бы и газету с удовольствием почитал, а то ему невдомек, что где происходит; может, все уже наладилось в немецких землях, и только ему в его садовом домике это неизвестно. Но нет, не-ет – когда наладится так, как нужно, он это заметит, а пока что, судя по бирже труда, сотрудникам едва ли стало хоть немного легче. Они не в состоянии «добрый день» сказать, да что там, даже рот открыть, эти многоуважаемые коллеги за перегородкой; хорошо хоть, сосед просветил, что это новое распоряжение начальства, ввел в курс дела, а то Пиннеберг так и был бы не в курсе.

Можно бесконечно пережевывать подобные мысли, пусть это и не очень увлекательно, а настроение точно не улучшает, но что еще остается делать в городе, который не в состоянии предложить тебе ничего, кроме как смирно сидеть дома, погрязнув в бытовых заботах? Магазины для него слишком дороги, билеты в кино тоже не по карману, на кафе у него денег нет, в музей его в таком виде не пустят, в квартирах живут совсем другие люди, в учреждениях только мучат – нет уж, лучше Пиннеберг смирно посидит дома…

Но все же он радуется, поднимаясь по лестнице в квартиру Хайльбутта, которая одновременно служит тому ателье. Дело к шести, хочется надеяться, что Овечка уже пришла домой, и хочется надеяться, что с Малышом ничего не случилось…

Он жмет на кнопку звонка.

Открывает девушка – очень хорошенькая молодая девушка в чесучовой блузке. Еще месяц назад ее здесь не было.

– Что вам угодно?

– Я к герру Хайльбутту. Моя фамилия Пиннеберг. – И, поскольку девушка колеблется, добавляет сварливо: – Я друг герра Хайльбутта.

– Проходите, – говорит девушка и впускает его в переднюю. – Будьте добры, подождите минутку здесь.

Он ждет, а девушка исчезает за белой крашеной дверью с надписью «Контора».

Передняя очень приличная, обита красной рогожкой, ни намека на обнаженку, картины на стенах самые что ни на есть благопристойные. Гравюры по металлу и дереву, красота! И не подумаешь, что полтора года назад они оба торговали костюмами у Манделя.

А вот и Хайльбутт.

– Добрый вечер, Пиннеберг, рад тебя видеть! Проходи… Мари, – просит он, – принесите нам, пожалуйста, чаю в кабинет.

Но идут они не в контору. Оказывается, у Хайльбутта есть еще и личный кабинет – с книжными шкафами, с персидскими коврами, с огромным столом. Именно такая комната, о какой Пиннеберг всю жизнь мечтал и какой у него никогда не будет.

– Садись, – говорит Хайльбутт. – Бери сигарету. Ты, вижу, осматриваешься… Да, я прикупил кое-какую обстановку. Дело обязывает. Сам-то я ко всему этому совершенно равнодушен, ты помнишь, у Виттихи…

– Как у тебя тут красиво! – восхищается Пиннеберг. – Просто сказка! Столько книг…

– Да знаешь, книги эти… – начинает Хайльбутт. Но не заканчивает фразу. – Ну так как вам живется за городом?

– Вполне, Хайльбутт. Очень даже неплохо устроились. И я, и жена. Она даже подработку кое-какую нашла, штопает, белье чинит, какие-никакие деньги зарабатывает, все полегче…

– Ясно, ясно… – говорит Хайльбутт. – Что ж, прекрасно. Ставьте-ставьте, Мари, дальше я сам справлюсь. Нет, спасибо, больше ничего не нужно. Угощайся, Пиннеберг. Бери пирожные, к чаю самое то. Не знаю, вкусные или нет, я в этом ничего не понимаю. Мне как-то все равно. – И внезапно: – Что, холодно уже за городом?

– Да нет, нет, – поспешно отвечает Пиннеберг. – Не то чтобы… Печка хорошо греет. И комнатки маленькие, так что более-менее прогреваются. Я, кстати, деньги принес, Хайльбутт.

– Ах да, точно, деньги! Уже опять срок? – Хайльбутт берет купюру, сжимает в руке, но не убирает. – А ты крышу просмолил, Пиннеберг?

– А как же, – заверяет его Пиннеберг. – Просмолил на совесть! Очень здорово, что ты дал мне на это денег: я только когда смолить начал, увидел, что она совсем прохудилась. По осенним дождям текла бы безбожно.

– Но теперь кровля крепкая.

– Да уж, слава богу. Ни капли не просочится.

– Знаешь, Пиннеберг, – говорит Хайльбутт, – у меня к тебе вопрос. Я тут кое-что прочитал… Вы весь день топите?

– Нет, – неуверенно произносит Пиннеберг, не понимая, к чему тот клонит. – Немного утром протапливаем, а потом после обеда, чтобы к вечеру прогрелось. Пока ведь еще не слишком холодно.

– А почем там у вас сейчас брикеты, ты знаешь? – спрашивает Хайльбутт.

– В точности нет, – отвечает Пиннеберг. – После последнего указа вроде как должны были подешеветь. Кажется, одна марка шестьдесят пфеннигов. Или одна пятьдесят пять… Точно не знаю.

– А то я тут, – говорит Хайльбутт, продолжая теребить купюру, – в одном строительном журнале прочел, что если в летних домиках сыро, то легко заводится плесень. Так что ты лучше хорошенько протапливай.

– Ну да, – начинает Пиннеберг. – Можно…

– Я к чему говорю, – продолжает Хайльбутт. – У меня к тебе просьба… Жалко будет, если домик сгниет. Будь добр, топи весь день, чтобы стены просыхали. Я тебе пока дам эти десять марок. Можешь мне к началу следующего месяца принести чек за уголь?

– Нет-нет, – торопливо говорит Пиннеберг, сглатывая, – не надо, Хайльбутт! Ты каждый раз возвращаешь мне арендную плату. Ты и так достаточно нам помогаешь, еще у Манделя…

– Да о чем ты, Пиннеберг! – изумляется Хайльбутт. – Помогаю! Это в моих же интересах – и крышу просмолить, и дом протопить! Я только рад, что теперь за счет вашей аренды можно немного привести в порядок домик. Иначе он бы давно сгнил. Ни о какой помощи и речи не идет. Ты и сам справляешься…

Хайльбутт качает головой, глядя на Пиннеберга.

– Хайльбутт, – выдавливает тот. – Я же все прекрасно понимаю, ты…

– Кстати, слушай, – перебивает Хайльбутт. – Я тебе не рассказывал, кого из манделевских я тут встретил?

– Нет, – отвечает Пиннеберг. – Но…

– Неужели не рассказывал? – удивляется Хайльбутт. – Ни за что не догадаешься! Я встретил Лемана – нашего царя и бога, начальника отдела кадров!

– И? – не понимает Пиннеберг. – Ты с ним говорил?

– Конечно, а как же, – отвечает Хайльбутт. – Точнее, говорил по большей части он. Изливал мне душу.

– С какой это стати? – удивляется Пиннеберг. – Что с ним случилось?

– А его уволили, – с нажимом сообщает Хайльбутт. – Сам герр Шпаннфусс!