Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

что сын вот так до вечера будет звать его, четыре часа, а то и пять, потом расплачется, потом снова будет безнадежно звать и кричать, и снова плакать. Пока не придет Овечка, Малышу должно быть хорошо и спокойно – ох, как же это нелегко!

Малыш снова зовет:

– Пеп-пеп…

Пиннеберг думает: может, все-таки стоило надеть выходной костюм? Нельзя ведь исключать, что именно сегодня для него найдется место. Он ждет уже четырнадцать месяцев, и ему ни разу не предложили никакой работы. Но именно поэтому однажды должны предложить: чем дольше ждешь, тем больше вероятность, что это случится именно сегодня.

Нет, выходной костюм лучше поберечь – это его последняя хоть сколько-нибудь приличная вещь. Он надевает тот, который окончательно испортил четыре недели назад, когда смолил крышу. И так со всей его одеждой: и с костюмами, и с бельем, и с обувью, и с пальто… Теперь по нему и не скажешь, что когда-то он торговал готовым платьем, он просто безработный в обносках. Если больше двух лет не покупать новых вещей, старые заканчиваются. И это очень плохо – если вдруг и впрямь что-то нарисуется, кто его в таком виде возьмет на работу? Если торгуешь одеждой, выглядеть надо прилично.

Но что тут сделаешь? Ничего тут не сделаешь. Ничего.

Пиннеберг чуть-чуть приоткрывает дверь и через узкую щелочку заглядывает в комнату: Малыш затих, Малыш спит. Лежит на боку, головка со спутанными светлыми волосиками уперлась в бортик кровати, одна рука вытянута, другая согнута под прямым углом – он похож на маленького регулировщика.

Пиннеберг тихо выскальзывает из дома, запирает дверь, на миг замирает у окна и прислушивается, не разбудило ли Малыша щелканье замка – но нет. Тишина.

Пиннеберг пускается рысью, может, он еще успеет на поезд, хотя надежды мало. Но успеть надо, во что бы то ни стало.

Их главная ошибка, конечно, заключалась в том, что они еще целый год после того, как он лишился работы, цеплялись за дорогущую квартиру у Путтбреезе. Сорок марок в месяц при доходе в девяносто! Конечно, безумие, но они все не могли решиться… Такое гнездышко, и отказаться от последнего, что у них оставалось своего, – от возможности уединиться, от возможности побыть вместе…

Сорок марок в месяц – на это ушла и последняя зарплата, и деньги Яхмана, а потом ничего не осталось, но платить все равно надо. Долги – и Путтбреезе тут как тут:

– Ну, молодой человек, как насчет деньжат? Может, пора вам съехать? До улицы подсоблю бесплатно, как и обещал.

Умаслить его могла только Овечка.

– Вы-то заплатите, хозяюшка, – ворчал Путтбреезе. – К вам и вопросов нет. А вот молодой человек о чем думает? Я бы на его месте давно уже какую-нибудь работенку подыскал…

Судорожное барахтанье, растущие долги, бессильная ненависть к человеку в синей блузе – Пиннеберг не решался идти домой в дни, когда получал пособия: Путтбреезе часами караулил его, пытался выбить свои деньги, устраивал скандалы посреди улицы… Пиннеберг отваживался пробраться к Овечке лишь поздно вечером.

Весь день он торчал в каком-нибудь музее или слонялся по улицам и глазел на витрины – сколько хороших вещей продается за хорошие деньги! И однажды его посетила мысль: вместо того чтобы бесцельно шататься по городу, можно поискать Хайльбутта. Он тогда предпринял всего одну попытку, поговорил с фрау Витт, но ведь есть еще и полицейские участки, справочные бюро, паспортные столы… И он отправился на ловлю Хайльбутта – не только ради того, чтобы чем-то себя занять, но и со слабой надеждой, держа в уме их давний разговор – о том, как Хайльбутт откроет свое дело и сразу возьмет Пиннеберга на работу.

Найти Хайльбутта оказалось не так сложно. Он по-прежнему жил в Берлине, честно зарегистрировавшись, только уже не на востоке – он прорвался в центр города. «Фотостудия Йоахима Хайльбутта» – значилось на двери.

Да, Хайльбутт действительно открыл собственное дело, такой он человек, – на лопатки его не положишь, он всегда будет двигаться вперед. Хайльбутт изъявил готовность взять человека, который когда-то был его другом и сослуживцем, к себе на работу. Правда, предложил не оклад, а комиссионные, но вполне приличные – и два дня спустя безработный Пиннеберг вернул Хайльбутту аванс.

Нет, что и говорить, на этом можно было прилично заработать – только вот он так зарабатывать не мог: душа не лежала. И не то чтобы он был как-то излишне щепетилен – просто душа не лежала, и все.

Дело было вот в чем: в свое время Хайльбутт погорел на обнаженке, из-за одного такого снимка ему пришлось оставить перспективную работу, где он явно шел на повышение. Другие люди от фотографий подобного рода шарахались как от чумы, а он превратил камень преткновения в краеугольный камень своего существования. У него имелась огромная коллекция бесценных снимков на любой вкус – не продажных моделей с потасканными телами, нет, юных невинных девушек и страстных женщин. Словом, Хайльбутт стал торговать обнаженкой.

Человек он был осторожный: где подретуширует, где приставит телу другую голову, ему это ничего не стоило, зато никто не мог ткнуть в фотографию пальцем и сказать: «Да ведь это же…» Разве что задуматься и пробормотать: «А это, часом, не?..»

Хайльбутт дал объявление о распродаже своей коллекции, но конкуренция в этой сфере была слишком высокой; дела пошли, но не сказать чтобы блестяще. Зато блестяще пошли прямые продажи. Хайльбутт отправлял в город трех молодых людей (четвертым два дня успел побыть Пиннеберг), и они сбывали фотокарточки известного рода девицам, хозяйкам известного рода забегаловок, портье известного рода гостиниц, уборщикам и уборщицам туалетов в известного рода заведениях. Жила оказалась золотой и постоянно увеличивалась. Хайльбутт все лучше понимал, что нужно его клиентам, и удовлетворял их потребности. Аппетиты четырехмиллионного города по этой части не описать словами – возможности открывались поистине безграничные.

Конечно, Хайльбутт жалел, что его друг Пиннеберг отказался входить в такое перспективное дело. Иногда препятствием может стать даже самая лучшая жена, полагал Хайльбутт, – особенно самая лучшая. Пиннеберга же просто с души воротило, когда какой-нибудь уборщик туалетов сообщал ему, что сказали клиенты о последней партии товара, что именно стоило бы снять почетче, почему и в каком ракурсе. Хайльбутт когда-то был поборником культуры свободного тела, он этого не отрицал, он говорил: «Я человек практичный, Пиннеберг. И следую законам жизни».

А еще заявлял: «Я никому не позволю меня пинать, Пиннеберг. Я остаюсь собой, а остальные пусть как хотят!»

Нет, они не поссорились – Хайльбутт, похоже, смог понять точку зрения своего друга.

– Хорошо, это тебе не по душе, но что нам тогда с тобой делать?

Таков уж Хайльбутт: он хотел прийти на помощь. Ведь это друг, и хотя особо близких отношений у них теперь нет, да, может, и раньше не было, не помочь он не мог.

Тут-то Хайльбутт и вспомнил садовый домик на востоке Берлина – да нет, это уже и не Берлин, сорок километров от города, далеко, конечно, зато с участком.

– Я получил его в наследство три года назад, Пиннеберг, от какой-то тетки. Вы можете там жить, а заодно выращивать овощи и картошку.

– Для Малыша это было бы прекрасно, – сказал Пиннеберг. – Расти на свежем воздухе.

– За жилье я ничего с вас не возьму, – сказал Хайльбутт. – Все равно домик пустует, а вы мне сад в порядок приведете. Только то, что сам плачу, – налоги и взносы в дорожную кассу, точно не знаю, но сколько-то там набегает… – Хайльбутт прикинул: – Ну, скажем, десять марок в месяц. Это не слишком много?

– Нет-нет, – ответил Пиннеберг. – Это великолепно, Хайльбутт.

Пиннеберг вспоминает все это, сидя в поезде – в нужном поезде, он ухитрился все-таки на него успеть, – и разглядывает билет. Он желтый, стоит пятьдесят пфеннигов, обратная дорога еще пятьдесят пфеннигов, а поскольку Пиннебергу приходится ездить в город на биржу труда