Тайна леди Одли - Мэри Элизабет Брэддон

грязи и тине с головы до ног, со сломанной рукой и плечо распухло – его бы и родная мать не признала. Нам еще пришлось срезать с него одежу. Он сидел у очага, уставившись на огонь, как будто спятил и не соображал, кто он и откуда. Помнишь, мы возились с ним, как с дитем малым? Раздели, помыли, высушили одежду, потом вливали в рот бренди из ложечки… Помнишь, матушка?

– Помню, как сейчас помню, милый, – закивала старуха.

Роберт испустил дикий крик и пал на колени рядом с кроватью.

– Господи! – воскликнул он, вкладывая душу в каждое слово. – Благодарю тебя, господи, за неизбывные твои милости! Джордж Талбойс жив!

– Погодите маленько, – с ухмылкой сказал мистер Маркс, – уж больно вы торопитесь. Мать, подай-ка мне жестянку – там, на полке, против комода.

Порывшись среди щербленых чашек, молочных кувшинов и деревянных коробок с лоскутками, старуха достала помятую жестяную табакерку.

Роберт так и стоял на коленях у кровати, закрыв лицо руками. Маркс открыл табакерку.

– Денег у меня тут нет, – ухмыльнулся он, – а если бы и были, то надолго не задержались бы. Однако здесь лежит кое-что дороже денег, и я вам это отдам – даже пьяная скотина навроде меня умеет быть благодарной, ежели к ней отнестись по-человечески.

Он вынул из табакерки и протянул Роберту два сложенных листа бумаги. На листках, вырванных из записной книжки, было что-то написано карандашом – неразборчиво, коряво, вкривь и вкось, словно писал полуграмотный сельский пахарь, привыкший к плугу и лопате.

– Почерк мне незнаком, – сказал Роберт Одли, с нетерпением развернув первый листок. – Какое это имеет отношение к моему другу? Зачем вы мне это показали?

– Может, сначала прочтете, а после будете вопросы задавать? – резонно заметил Люк.

Вот что было написано в первом письме: «Мой дорогой друг! Пишу тебе в столь сильном смятении чувств, какое и вообразить невозможно. Я не могу рассказать тебе, что со мной случилось. Скажу лишь, что мое сердце разбито и я вынужден покинуть Англию в поисках тихого уголка, где смогу жить и умереть в безвестности. Забудь меня, прошу. Если бы мне могли помочь твоя дружба или твой совет, я бы обратился к тебе. Да благословит тебя бог за то, чем ты был для меня в прошлом, и да поможет забыть меня в будущем!»

Второе письмо, адресованное другому человеку, оказалось еще короче.

«Элен! Да простит тебя господь за то, что ты сегодня сделала. Оставайся с миром. Ты больше ничего обо мне не услышишь. Для тебя и для всего мира я стану, как ты и хотела, никем и ничем. Не бойся, я не стану тебе досаждать. Я покидаю Англию и никогда не вернусь. Д.Т.».

Роберт сидел, в замешательстве глядя на эти строки: почерк совершенно незнакомый, однако письма явно написаны Джорджем и в конце каждого стоят его инициалы.

– Это писал не Джордж Талбойс, – промолвил наконец молодой человек, не сводя глаз с Люка.

– Он, я своими глазами видел, – упрямо мотнул головой Люк. – Только писал он левой рукой, потому что правая не работала.

Роберт понял, что тот не врет.

– Теперь ясно. Расскажите, как вы спасли моего бедного друга.

– В сентябре прошлого года я работал на ферме у Аткинсона, – начал Люк Маркс. – Помогал скирдовать последнюю пшеницу. Самый короткий путь от его фермы до дома моей матери – через луг за Одли-Кортом. Вот я и приноровился ходить там, а Фиби знала, когда я возвращаюсь с работы, и частенько поджидала меня у садовых ворот возле липовой аллеи, чтобы поболтать. Не знаю, что делала Фиби вечером седьмого сентября – я запомнил число, потому что Аткинсон дал мне расчет и требовалось подписать бумаги. Так вот, в воротах она меня не встретила, и я пошел на другую сторону сада, потому что хотел повидаться с Фиби и предупредить, что со следующего дня буду работать в другом месте, на ферме неподалеку от Челмсфорда. Когда я проходил луг между фермой Аткинсона и Одли-Кортом, церковные часы пробили девять, а до огорода я дошел в четверть десятого. От огорода я направился на липовую аллею. Самый короткий путь до людской – через заросли, мимо старого колодца. Несмотря на темноту, я не боялся заплутать: прекрасно знал ту дорогу, к тому же в темноте ярко светилось окно людской. Когда я проходил аккурат мимо колодца, в кустарнике раздался стон, от которого у меня кровь застыла в жилах. Я не боюсь привидений, вообще, можно сказать, ничего не боюсь, однако от этого стона у меня душа ушла в пятки. Я стоял ни жив ни мертв, не зная, что делать, а когда стон повторился, пошел на звук. Там, в лавровых кустах, я нашел незнакомца. Я сперва подумал, что с ним что-то не так, и хотел его связать и втащить в дом. А он, не поднимаясь с земли, схватил меня за руку, взглянул на меня серьезно и спросил, кто я, что я и зачем иду в Одли-Корт. По манерам и разговору я понял, что он из благородных, хоть и сроду его не видел, да и лица было толком не разглядеть во тьме. Он сказал, что ему нужно уйти из наших мест так, чтобы ни одна живая душа не увидела. Он пролежал так с четырех часов дня и совсем ослаб, а сам все повторял мне, что никто не должен его видеть. Я сказал, что это нетрудно устроить, а про себя решил, что правильно о нем подумал, неспроста он хочет исчезнуть незаметно. «Не могли бы вы помочь мне перебраться куда-нибудь, где я мог бы переодеться в сухое, – спросил он, – только чтобы никто не увидел?» К тому времени он приподнялся и сел, и я заметил, что правая рука у него висит плетью. Я показал на руку и спросил, что случилось. «Сломал, друг мой, – тихо ответил он и добавил, обращаясь не столько ко мне, сколько к себе: – Сломанные руки заживают скорее, чем разбитые сердца». Я предложил отвести его в дом своей матери, где он обсушится, обогреется и поест. «А ваша мать умеет хранить секреты?» – спросил он. «Может, и сохранила бы, – ответил я, – если б могла запомнить. Она все забывает. Вы ей хоть тайны масонской ложи выложите, к завтрашнему утру все забудет начисто». Похоже, мой ответ его устроил. Он встал, схватившись за меня, потому что был страшно слаб и с трудом держался на ногах. Поддерживая его, я почувствовал, какой он