Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

эту проблему с неким юным интеллектуалом из Румынии, который успокаивал его: «Нет никаких свидетельств того, что у Гете или у человека вроде Юнга когда-либо были “конфликты” в современном смысле слова. Ты не философ-романтик, ты – ученый. Твоя сфера – память, упорство, сила характера и особенно здравый смысл. Склонность к самокопанию может навредить тебе в будущем. Я знавал человека, который два года исследовал мозг броненосца, чтобы знать о нем больше, чем кто бы то ни был на свете. Я без конца спорил с ним, доказывая, что на самом деле он нисколько не раздвигает границы человеческих знаний – слишком уж маргинальна тема. И как и следовало ожидать, когда он послал наконец свой труд в медицинский журнал, ему пришел отказ – редакция сообщила, что у них уже есть трактат на эту тему».

По приезде в Цюрих у Дика было меньше ахиллесовых пят, чем понадобилось бы, чтобы снабдить ими сороконожку, однако предостаточно – он разделял иллюзорные представления о вовек не иссякающих силе и здоровье, об изначальной доброте, лежащей в основе человеческой природы; то были иллюзии целого народа, их породила ложь многих поколений фронтирских матерей, убаюкивавших своих младенцев под фальшивую колыбельную, в которой утверждалось, будто за пологом повозки никаких волков нет. Получив ученую степень, Дик был направлен в неврологическую клинику, которая как раз создавалась в Бар-сюр-Об.

К его большому неудовольствию, работа во Франции была не столько практической, сколько канцелярской. Чтобы компенсировать недостаток врачебной практики, он – благо свободное время оставалось – закончил небольшой учебник и собрал материал для следующей книги. Весной 1919 года, демобилизовавшись, он вернулся в Цюрих.

Вышесказанное напоминает начало биографического очерка, лишенного, однако, интригующей уверенности, что герой уже слышит зов сложной и захватывающей судьбы, как слышал его Грант, еще когда протирал штаны в галенской лавке отца. Точно так же бывает странно, зная человека в пору спокойной и уравновешенной зрелости, вдруг наткнуться на его фотографию, с которой глядит на тебя незнакомый юноша – пламенный, целеустремленный, с орлиным взором. Впрочем, не будем темнить – час Дика Дайвера настал.

II

Был промозглый апрельский день, над Альбисхорном тянулись длинные косые облака, в низинах неподвижно стояла вода. Цюрих мало чем отличался от американского города. Два дня, с самого момента приезда, Дику чего-то не хватало, и наконец он понял чего – ощущения, которое он испытывал на французских улочках: будто ничего другого вокруг не существует. В Цюрихе было много такого, что стирало пределы собственно Цюриха – крыши уводили взгляд к пастбищам, над которыми разносилось позвякивание коровьих колокольчиков, и выше – к смягченным очертаниям горных вершин; вся здешняя жизнь была устремлена вверх, к открыточному небу. В предгорьях Альп, миниатюрном царстве фуникулеров, каруселей, тихого колокольного перезвона, не ощущаешь своего земного присутствия так, как во Франции с ее виноградниками, растущими прямо из-под ног.

В Зальцбурге, где ему однажды довелось провести несколько дней, Дика сразу накрыла стихия века музыки, купленной или заимствованной. В цюрихских университетских лабораториях, филигранно исследуя затылочный отдел мозга, он чувствовал себя скорее мастером-игрушечником, нежели тем ураганом, каким он еще за два года до того носился по старым краснокирпичным зданиям университета Хопкинса и который не мог укротить даже иронический взгляд гигантской фигуры Христа, установленной в вестибюле.

Тем не менее он решил остаться в Цюрихе еще на два года, потому что отлично понимал ценность филигранной работы, бесконечной точности и безграничного терпения.

Сейчас он ехал к Францу Грегоровиусу в клинику Домлера, располагавшуюся на берегу Цюрихского озера. Франц, штатный патолог клиники, уроженец кантона Во, несколькими годами старше Дика, встретил его на трамвайной остановке. В его смуглом величественном облике было что-то от Калиостро, и это что-то контрастировало со взглядом святого; он представлял третье поколение династии Грегоровиусов – его дед был учителем Крепелина тогда, когда психиатрия еще только проступала из тьмы времен. Франц был самолюбив, вспыльчив и упрям, мнил себя гипнотизером. Если бы наследственный природный талант немного выдохся с годами, он, без сомнения, мог бы стать превосходным клиницистом.

– Расскажите мне о своем военном опыте, – попросил он Дика по дороге в клинику. – Изменил ли он вас так же, как остальных? Если бы я не знал, что вы отнюдь не глупы, Дик, я бы сказал, что лицо у вас типично американское – глупое и нестареющее.

– Я не видел войны, Франц, вы должны были понять это по моим письмам.

– А это не важно – у нас тут лечатся от военных неврозов люди, которые лишь издали слышали грохот воздушных бомбежек. А несколько человек вообще всего лишь читали газеты.

– Чушь какая-то.

– Может и так, Дик. Но у нас – клиника для богатых, и мы слова «чушь» не употребляем. А теперь скажите откровенно: вы приехали повидаться со мной или с той девушкой?

Они искоса взглянули друг на друга, и Франц загадочно улыбнулся.

– Разумеется, сначала я читал все письма, – сказал он деловым басом. – Но когда дело начало принимать особый оборот, я из деликатности перестал их вскрывать: в сущности, она стала уже вашей пациенткой.

– Значит, она выздоровела? – поинтересовался Дик.

– Абсолютно. Я вел ее, как и большинство здешних английских и американских пациентов. Они называют меня доктор Грегори.

– Позвольте мне объясниться насчет этой девушки. Я видел ее лишь однажды, это факт. Когда приходил прощаться с вами перед отъездом во Францию. Тогда я впервые надел военную форму и чувствовал себя в ней нелепо и неловко – мог отдать честь рядовому или еще что-нибудь учудить.

– А почему вы сейчас не в форме?

Дик присвистнул.

– Я демобилизовался три недели назад. Так вот, именно тогда мне и повстречалась эта девушка. Распрощавшись с вами, я спускался к корпусу на берегу озера, где оставил свой велосипед.

– К «Кедрам».

– …вечер стоял чудесный, луна висела над вершиной вон той горы…

– Кренцегг.

– …я поравнялся с медсестрой и какой-то юной девушкой. Поначалу мне и в голову не пришло, что она – пациентка. Я справился у медсестры, до которого часа ходят трамваи, и мы пошли дальше вместе. Девушка оказалась самым прелестным созданием, какое я когда-либо встречал.

– Она и сейчас такая.

– До того дня она еще не видела американской военной формы, мы разговорились… – Он помолчал, вглядываясь в знакомый пейзаж, потом продолжил: – Я еще не так закален, как вы, Франц, и когда вижу столь прекрасную оболочку и знаю, что таится под ней, не могу не сокрушаться. Вот и все, больше ничего не было, а потом стали приходить письма.

– Ваша встреча – лучшее, что с ней когда-либо