Услышь нас, Боже - Малькольм Лаури

сказал, что сам он возил воду лодкой от ручейка, протекающего в полумиле отсюда. И вот через каждые несколько дней, погрузив бочонок и ведерко, я вместе с женой отправлялся теперь в лодке за маячный мыс и баржевую пристань. Ручеек тек там круглый год, но был так мелок, что негде и ведром зачерпнуть. Только у каменистого уступа, где струя спадала с высоты одного фута, можно было подставить ведро.

Здесь, на ничьей земле между баржевой пристанью и индейской резервацией, взморье представляет собой плоскую низину, покрытую не песком, а глубокой вязкой тиной и поросшую водорослями. В малую воду лодка садилась на грунт шагах в пятидесяти от того уступа и приходилось тащить бочонок по тине и лужам, увязая в липком месиве; а в разгар прилива море полностью покрывало уступ. В отлив же ручей снова опреснялся. Требовалось точно поспеть к половине прилива, когда можно было подгрести довольно близко, а иначе задача была почти невыполнима. Но пусть мы и поспевали, все равно мне трудно сейчас понять, как могли мы находить столько забавного в этом занятии. Но, быть может, оно светло вспоминается просто на фоне отчаяния, охватившего нас в тот день, когда мы обнаружили, что доступ к ручью закрыт; нам показалось даже, что из-за этого вообще придется уехать.

Был уже на исходе ноябрь, до зимнего солнцестояния оставалось меньше месяца, а мы по-прежнему жили в Эридане. Сверкающие инеем утра, лазоревые, золотые полдни и вечерние туманы октября внезапно сменились сумрачными или штормовыми рассветами при северных ветрах, гнавших из-за гор хмурые тучи. Как-то раз (я уже взял тогда на себя утреннюю варку кофе) я поднялся еще до света, чтобы нам вовремя поспеть к ручью. Ночью пылал Юпитер, да и сейчас, хоть было уже четверть девятого, ущербная луна еще ярко светила. К тому времени, как я принес жене кофе, на дворе уже белел фарфоровый рассвет. А перед тем небо подернулось волнисторозовым, испещрилось черными барашками. Жена любила, чтобы я описывал ей восходы (пусть чаще всего и неточно), как сама она описывала их мне до наступления холодов, когда вставала первая. Но, видимо, я так же ошибся насчет восхода, как и насчет прилива: дело шло уже к десяти часам, а мы все пили кофе и ждали, чтобы взошло солнце и начался прилив. День оборачивался тихим, тепловатым, вода лежала темным зеркалом, а небо – мокрой посудной тряпкой. На камне у мыса неподвижно стояла цапля и казалась неестественно высокой; вспомнив, что накануне там работали люди с фонарями, мы решили, что это поставлен новый буй в форме цапли. Но тут наш новый буй пошевелился и, запахнувшись в огромные, как у кондора, крылья, снова неподвижно застыл.

Все это время совершался, однако же, где-то восход, а для живущих на южном берегу, за холмом, уже и совершился. Я говорю о том холме потому, что солнце всходило теперь не на востоке за фиордом, где порт Боден перечеркивал сентябрьские зори высоковольтными проводами, и не на северо-востоке, где горы, – а все дальше с югу, за лесистым холмом, возвышавшимся над рельсовыми путями.

Но тут произошло удивительное. Намного южнее высоковольтных линий, прямо над невидимой во мгле насыпью с ее закоптелыми домиками, из сплошного серого тумана выкарабкалось живое солнце, верней, возникло вдруг маленьким кружком, в котором нарисовались у нижнего края пять деревьев, словно пять церковных шпилей на дне чайной чашки. Зажмурить глаза, опять широко раскрыть, всмотреться – и увидишь только этот лишенный блеска платиновый кружок солнца, по верхнему краю которого тонко очерчены облака, а по нижнему – пять деревьев, а другие деревья скрыты в тумане, и солнце, косо подымаясь гребнем холма, поочередно их высветляет. На минуту затем солнце налилось краской, опять потускнело и стало похоже на череп, на затылок черепа. Мы закрыли глаза, снова открыли: вот оно за стеклом – солнце, маленькое, нереальное, словно оправленная в оконную рамку миниатюра с рисунком деревьев, а вокруг – мга.

Мы сели в лодку, поплыли к ручью, и нас встретила там доска с надписью:

ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ВХОД ВОСПРЕЩЕН

Но мы решили все же набрать напоследок воды. С откоса уже бежал кто-то, сердито жестикулировал, и я, спеша столкнуть лодку, крепко севшую на грунт под тяжестью полного бочонка, впопыхах повредил на бочонке обруч; пока мы добрались до дому, почти вся вода вытекла, и вдобавок мы чуть не потопили лодку. Жена плакала, и дождь пошел, и меня взяла злость: время военное, новую бочку вряд ли достанешь. Последовала ссора, едва ли не первая у нас с женой, мы совсем уже было решили уехать, как вдруг я заметил на берегу жестянку, оставленную приливом. Пока я разглядывал ее, проглянуло солнце, разлился бледный, серебряный свет, а на фиорде по-прежнему сеялся дождь, и жену так захватила эта красота, что тут же, забыв все недавние сердитые слова, она принялась объяснять мне про дождевые капли, точно малому ребенку, и я слушал растроганно и простодушно, словно впервые видя это диво – а может, и действительно впервые.

– Видишь, любимый, круги на воде от дождинок все между собою сцеплены, – говорила жена. – Одни круги большие, расплываются широко и поглощают соседние, а есть и послабей круги, поменьше, что словно тут же гаснут… А сам дождь – это морская вода, поднятая ввысь жаром солнца, обращенная в тучи и опять спадающая в море.

Знал ли я это раньше? Пожалуй, вообще-то знал. (Что море само в свою очередь порождено дождем, этого я не знал.) Но в голосе жены звучало такое изумленное и непередаваемое восхищение, что, повторяю, я слушал и глядел, будто впервые видел это обычное явление.

Так ужасен и чужд земле стал ныне мир человеческий, что рождается ребенок в этот мир, в его людные Ливерпули, и за всю жизнь может не встретить никого, кто удосужился бы открыть ему глаза на простую красоту дождя над морем. И удивляться ли, что стихии, оседланные человеком лишь ради его алчности и на пагубу земле, – что сами эти стихии встают под человеком на дыбы?

Между тем солнце опять рвалось из мги, и мы поняли, что черепом оно прикидывалось лишь для пущего эффекта. И как луч маяка с мыса Као, который виден на семьдесят шесть миль, так увидели мы издалека весну. Думаю, что именно в эту минуту мы всерьез решили остаться.

А бачки такие я не раз видел на кораблях, когда плавал кочегаром, – в них держат профильтрованную воду, они висят в кубриках у