Даниэль Друскат - Гельмут Заковский

меня смотрела, что мне казалось: она знает все. Она страдала из-за моей неверности, но не должна была страдать еще и из-за той ужасной истории, которая случилась в хорбекской церкви вечность тому назад. Я должен был молчать. Должен. Извлек ли Крюгер из этого выгоду? Да, поначалу казалось так, тогда, весной тысяча девятьсот шестидесятого.

7. Крюгер меня шантажировал...

Потом я сидел на лавочке в саду с Анной Прайбиш. Была уже ночь. Мы долго сидели молча, смотрели на луну, которая проплывала в туманной дымке над деревьями.

Наконец Анна проговорила:

«Значит, Крюгер все видел?»

«Кто тебе сказал?» — удивленно спросил я.

«Ты сам проговорился спьяну, это было давно», — ответила старуха Прайбиш и, кряхтя, поднялась с лавки.

Она еще плотнее закуталась в свою шаль и как бы невзначай, словно речь шла о том, что нужно подать еще бутылку лимонада, сказала:

«При случае я поговорю с Крюгером, пусть оставит тебя в покое, я ведь тоже кое-что знаю...»

С этими словами она удалилась, бесшумно, как бы паря по воздуху в своих длинных юбках. Она исчезла в тени кустов сирени.

Такая уж она была, эта старуха. Ее невозможно было остановить, она должна была что-то сделать, даже рискуя ошибиться. Я хотел было крикнуть: «Брось, Анна, какое тебе дело, не вмешивайся. Я же сказал, что́ я думаю о твоей назойливой опеке». Но я ничего не крикнул, дал ей уйти. К горлу подступила тошнота, и я скрючился на лавке, словно от физической боли. Но потом подумал: а почему бы и нет? В мировой политике происходит то же самое: у тебя есть бомба, и у меня есть бомба — стало быть, давай-ка лучше жить в мире. У Крюгера есть против меня козырь, но и Анна знает о нем много чего. Какое-то время мы можем ладить друг с другом, какое-то время, по крайней мере пока Ирена не успокоится. Старуха права, нужно выиграть время, нужно собраться с мыслями... Нет, я не самоубийца, я не полезу на рожон. Кому от этого будет польза? Только Крюгеру и его проклятой шайке, сволочные людишки, выжидатели и тайные противники. Сегодня они вступили в кооператив, только сегодня, и уж, конечно, не по убеждению, о нет. У них не было другого выхода. Кто может меня упрекнуть, что я решил ответить шантажом на шантаж? Мне пришлось поступить так, потому что я могу вынести все, кроме одного — быть в глазах людей преступником, которого гонят прочь, как шелудивого пса. Я так долго работал, чтобы загладить свою вину, я был еще молод, никто не может упрекнуть меня в том, что я молчал. Об этом никто не знает, кроме меня, Анны, Крюгера и, конечно, Штефана и Хильды... Но они не расскажут, не посмеют, у них тоже рыльце в пушку. Мне нужно выиграть время, хоть немного времени.

Я еще долго сидел на лавочке в саду у Анны Прайбиш, нашел и другие доводы для оправдания, почему я должен действовать сейчас так, а не иначе, почему не могу рассказать обо всем Гомолле. Я выстою, ведь я не одинок, я еще не погиб. Анна обещала помочь, Розмари — тоже. От Рыжей, как презрительно сказала Анна, подмоги не жди. Но что она знала о Розмари? Что знал о ней я? Как вскоре выяснилось, слишком мало...

Домой он шел, погруженный в раздумья, ему не хотелось попадаться кому-нибудь на глаза. Теперь он был в таком же положении, как несколько часов тому назад Макс Штефан. Он приблизился к дому, как вор, со стороны полей и прошмыгнул в заднюю калитку. Розмари его дожидалась, она сидела на крыльце, обхватив руками колени. Он присел рядом и пошарил в карманах в поисках сигареты. Он молчал, она тоже ничего не говорила и только слегка вскрикнула, когда вспыхнувшая спичка осветила его обезображенное лицо.

«Тише!»

Друскат задул пламя и настороженно посмотрел на освещенные окна спальни.

«Все в порядке?» — спросил он и мотнул головой в сторону окон.

Девушка кивнула и затем испуганно прошептала:

«Даниэль, ради бога, что случилось?»

Он встал, взял ее за руку и приподнял со ступенек, теперь Розмари стояла вплотную перед ним.

«Что произошло?» — повторила она и осторожно потрогала кончиками пальцев его лицо.

Друскат застонал, даже это нежное прикосновение причинило ему боль, он не знал, что ответить, а застонал еще и потому, что ни один человек в деревне не одобрил бы его связь с молоденькой девушкой. Иногда он сам называл унизительным то, чем он с ней занимался и что старался скрыть от людей. В его жизни все было так беспорядочно и запутанно. Он отбросил сигарету, прижал девушку к себе и, стараясь удержать равновесие, чуть не задушил Розмари в объятиях. Но затем, по-прежнему не расцепляя рук, снова взглянул на окна, за которыми уже спала или еще бодрствовала жена. Он снова застонал.

Розмари покачивала его — так матери утешают незадачливых детей. Потом, осторожно высвободившись из его объятий, она с нежностью взяла его лицо в обе руки.

«Что произошло, Даниэль?» — прошептала она.

Схватив ее за руки, он принялся целовать ее ладони, они были тверды и грубы от работы.

«Я расскажу тебе, — сказал он, — но не здесь».

Они вышли из сада, и он повел ее через поля, пытаясь собраться с мыслями, но в голове у него назойливо звучала песня: «Не горит так ярко уголек в печи, как любовь подруги, скрытая в ночи...» Кто посмеет осуждать его за эту любовь, за эту тайную связь?

Жена Друската не могла уже и шагу ступить без посторонней помощи, ему приходилось носить ее по дому или в саду, как ребенка, и он никогда не роптал — ведь он любил ее. Его потрясло, когда врачи наконец сказали, что болезнь ее неизлечима. Тогда и пришлось взять в дом девушку, жена нуждалась в уходе, ребенок в присмотре, да и хозяйство надо было вести, не ахти какое, но крестьянин-кооператор не мог обойтись без собственной коровы, если хотел иметь немного денег.

Жена была обречена, Друскат знал об этом, знал он и то, что отныне ему придется спать одному. Поначалу Ирена еще хотела, чтобы он время от времени спал с ней, но потом ему пришлось обходиться с ней осторожно и бережно, как в свое время, когда она была беременна. Однажды