Ларк-Райз - Флора Джейн Томпсон

В то время ей было не больше тридцати, хотя Лоре она казалась довольно немолодой, а женщины из деревни называли ее старой девой.

Такая жизнь, какая, по-видимому, была у нее, сейчас почти невообразима. В перерывах между игрой на фисгармонии в церкви, преподаванием в воскресной школе, заказом обедов для отца и надзором за служанками мисс Эллисон, надо полагать, часами занималась рукоделием. Дочь священника своими руками шила грубые, неказистые изделия: шали и фланелевые нижние юбки для старух, фланелевые рубашки, вязала толстые чулки для стариков, а также ситцевые платьица для малышей. Если не считать ежегодных двухнедельных визитов к родственникам, она, насколько было известно, лишь раз в неделю выбиралась в рыночный городок за покупками в отцовской двуколке с желтыми колесами, а толстый фокстерьер Беппо тяжело семенил позади.

В середине десятилетия священник начал ощущать тяжесть своих семидесяти с лишним лет, и ему на подмогу, один за другим, приходили викарии, разделявшие его заботы и обеспечивавшие прихожан новыми темами для разговоров. Некоторые появлялись и исчезали, не оставив определенного впечатления, кроме нового голоса в церкви и необычайной застенчивости перед деревенскими хозяйками; но два или три задержались и ненадолго становились причастными к приходской жизни. Среди них был мистер Даллас, которого называли «чахоточным». Бледный, худой, точно призрак, в туманную погоду он носил респиратор, походивший на густые черные усы. Лора запомнила его главным образом потому, что, когда ей присудили приз за сочинение по Священному Писанию, мистер Даллас поздравил ее: впервые в жизни девочку с чем-то поздравили. Во время своего следующего визита в «крайний дом» он попросил показать призовой молитвенник и, когда Лора принесла его, заметил:

– Люблю переплеты из телячьей кожи, но они очень чувствительны к сырости. Ты должна хранить его в комнате с камином.

Мистер Даллас говорил на языке, непонятном детям, которые ничего не знали ни о переплетах, ни об изданиях, книга для них была просто книгой; но выражение его лица и бережность, с какой он переворачивал страницы, подсказали Лоре, что он тоже любит читать.

После него был мистер Олпорт – крупный пухлолицый молодой человек, студент-медик. У себя дома он завел небольшую благотворительную аптеку, и ему доставляло удовольствие лечить больных; и его советы, и лекарства были бесплатными. Как водится, предложение породило спрос. До прихода мистера Олпорта болезни в Ларк-Райзе были редкостью; теперь же вдруг почти у каждого отыскались какие-нибудь болячки. «Мои розовые пилюли», «мои маленькие таблетки», «моя микстура» и «мои примочки» стали столь же привычной темой для разговоров, как картофель или корм для свиней. При встрече соседка спрашивала у соседки, как поживает тот-то и тот-то, и, едва дождавшись ответа, погружалась в описание собственных симптомов.

Мистер Олпорт жаловался отцу Лоры и Эдмунда, что жители деревни невежественны, и некоторые из них, безусловно, были невежественны по части того, в чем он хорошо разбирался. Особенно одна женщина. Во время визита к ней домой он заметил, что одна из ее дочерей, высокая, худая девочка лет одиннадцати-двенадцати, очень бледна.

– Предполагаю, что она слишком быстро растет, – заметил мистер Олпорт. – Я должен выписать ей укрепляющее средство, – что он и сделал. Но девочке не разрешили его принимать.

– Нет, девочка не станет пить эту гадость, – заявила ее мать соседкам. – Он сказал, будто она стала слишком высокой, а эта штуковина задержит рост. Я не позволю, чтобы мою дочь сделали карлицей. Вот еще!

Когда мистер Олпорт покинул свой пост и запасы лекарств иссякли, все болящие позабыли о недугах. Но все же викарий оставил о себе вечное напоминание. До его появления проселок, окружавший Горку, зимой превращался в сплошное болото. «Грязь по колено, брызги по шею», как тут говорили. Мистер Олпорт несколько недель терпел засохшую грязь на ботинках и заляпанные грязью штаны, а потом решил что-нибудь предпринять. Поэтому, возможно, в подражание Рёскину[35], проложившему дорогу в Оксфорде, он выпросил у фермера повозку камней и с помощью деревенских юношей и мальчиков начал вечерами, до наступления темноты, своими руками сооружать насыпную пешеходную дорожку. Таким он и запомнился Лоре: дробящий камни и разгребающий глину молодой человек в красивой белой рубашке и красных подтяжках, без пиджака и воротничка, которые висели на кусте; его большое гладкое лицо было влажным от испарины, а очки ярко сверкали, когда он подбадривал своих товарищей.

Ни один из вышеупомянутых викариев никогда не говорил о религии вне церкви. Мистер Даллас был слишком застенчив, а мистер Олпорт слишком занят исцелением тел, чтобы уделять время душам. Мистер Марли, пришедший им на смену, считал души своей особой заботой.

Без сомнения, он был таким же странным, как и все прочие викарии, когда-либо приезжавшие в отдаленный сельский приход. Это был старик с длинной седой бородой, которую прятал под длинным, плотно облегающим фигуру, застегнутым на все пуговицы черным пальто. Религиозное рвение и долгие посты истощили его плоть, отчего у него были впалые щеки и глубоко посаженные темные глаза, в которых горел фанатичный огонь. Он становился фанатиком, когда дело касалось его Церкви и вероучения; в остальном же это был самый добрый и кроткий из людей. Слишком хороший для этого мира, говорили некоторые женщины, когда узнавали его поближе.

Мистер Марли был из тех, кого теперь называют англо-католиками. Воскресенье за воскресеньем он проповедовал своей деревенской пастве «Единую католическую апостольскую церковь» и «нашу священную религию». Но на этом не останавливался: часто викарий обращался к основополагающим религиозным истинам, призывая к любви, прощению грехов и братству людей. Он был замечательным проповедником. Ни один слушатель не отвлекался и не «терял нить», когда за кафедрой стоял мистер Марли, и хотя большинство прихожан, возможно, были не в состоянии постичь и усвоить его учение, на любовь, сострадательность и искренность проповедника откликался каждый, и все глаза от его первого слова до последнего были прикованы к нему. Как такой выдающийся проповедник в преклонном возрасте все еще был викарием в отдаленном сельском приходе, остается загадкой. Его красноречие и пылкость не затерялись бы и в городской церкви.

Священник к тому времени был уже прикован к постели, и его обязанности выполнял сын, образованный, благодушный человек средних лет; в противном случае мистер Марли пользовался бы куда меньшей свободой и в церкви, и в приходе. Во время службы викарий открыто преклонял колени перед алтарем, осенял себя крестным знамением до и после своих безмолвных молитв, заявил о готовности выслушивать исповеди и установил ежедневные службы и еженедельное причастие вместо ежемесячного.

Во многих приходах это вызвало бы скандал; но в Фордлоу скорее радовались переменам, за