За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

На следующее утро в центре гостиной Джип стоял мистер Уэгги в цилиндре с креповой лентой и черных перчатках и смотрел в сад, словно пытался вообразить теплую летнюю ночь, когда луна отбрасывала причудливый свет на подсолнухи и на его чадо. Джип отчетливо видела толстую багровую шею за отложным воротничком, черный галстук-бабочку и сверкающую белизной рубашку. Протянув руку, она сказала:

– Как поживаете, мистер Уэгги? Очень хорошо, что вы пришли.

Похоронных дел мастер обернулся. Обезьянья физиономия выражала уныние.

– Надеюсь, что застал вас в добром здравии, мэм. Красивый у вас дом. Я тоже люблю цветы. Всегда их разводил.

– В Лондоне цветы – большое утешение, не правда ли?

– Да-с. Мне кажется, к вашем саду прекрасно подошли бы георгины.

Утолив безотчетное побуждение к вежливости и еще более безотчетное желание польстить, он перешел к делу:

– Дочь показала мне ваше письмо. Я решил не писать в ответ: в таких щекотливых делах предпочитаю беседу с глазу на глаз. В создавшемся положении вы поступили очень порядочно. Я, несомненно, вам обязан. Я и сам всегда стараюсь поступать как добрый христианин. Плоть не вечна: никогда не знаешь, когда наступит твой черед, – поэтому я пообещал дочери, что встречусь с вами.

– Я очень рада и надеялась на ваш приезд.

Мистер Уэгги кашлянул и продолжил немного севшим голосом:

– Не хочу говорить ничего дурного об известном лице в вашем присутствии, тем более что он, как вы писали, сейчас нездоров, но я, право, не знаю, с какой стороны подойти к делу. Мне неприятно думать о деньгах в этой ситуации, но что правда, то правда – моя дочь понесла серьезные убытки. Мне необходимо думать о чести семьи, об имени моей дочери, то есть и о своем имени тоже. Меня уважают – я, кажется, уже говорил, что я усердный прихожанин, – но, поверьте, иногда теряю самообладание, и только вы одна, должен признать, залог того, что еще окончательно не потерял.

Произнося свою речь, мистер Уэгги сжимал и разжимал кулаки в черных перчатках и шаркал тупыми носками начищенных до блеска сапог. Джип смотрела на них, не решаясь встретиться с собеседником взглядом, а тот тем временем все больше отклонялся от христианства к сребреникам, от чести к светским порядкам, от личного недовольства к ее персоне. Наконец, Джип перебила его:

– Позвольте мне исполнить предложенное, мистер Уэгги. Я буду очень опечалена, если не смогу сделать хотя бы такую малость.

Гость высморкался.

– Это щекотливый вопрос, – сказал он. – Даже не знаю, что велит мне долг. Право, не знаю.

Джип посмотрела на него.

– Для нас важнее всего избавить Дейзи от лишних страданий, не так ли?

На мгновение лицо мистера Уэгги приняло оскорбленное выражение, как если бы он подумал: «Страдания? Это отцу судить, кто больше страдает!», потом в нем что-то дрогнуло, в маленьких глазках промелькнуло горячее мужское восхищение. Мистер Уэгги отвел глаза в сторону и кашлянул. Джип мягко сказала:

– Доставьте мне такое удовольствие.

Опущенный взгляд мистера Уэгги смущенно остановился на уровне ее талии. Стараясь говорить ровным тоном, он ответил:

– Когда вы ставите вопрос таким образом, я, право, не могу отказаться. Но это должно остаться между нами, я не могу менять своего поведения на людях.

Джип пробормотала:

– Разумеется. Сердечно благодарю вас. Вы сами мне потом все расскажете. Я больше не буду отнимать у вас время.

Она протянула руку. Мистер Уэгги неуверенно пожал ее.

– Да, меня действительно ждет клиент, один джентльмен в Кэмпден-Хилл. Он всегда начинает работу ровно в полдень. И я никогда не опаздываю. Всего доброго.

Проследив, как квадратная фигура в черном выходит за ворота, застегивая на ходу блестящие черные перчатки, Джип поднялась наверх, вымыла лицо и руки.

Несколько дней Фьорсен пребывал в подвешенном состоянии, однако срыв, видимо, произошел в удачный момент, и теперь опасность с каждым часом ослабевала. После двух недель жизни в стерильной белизне не оставалось ничего, кроме как последовать совету врача избегать предрасполагающих факторов и больше бывать на свежем воздухе. Джип заперла на ключ все бренди и скрипки тоже. Она могла сдерживать мужа, пока он был укрощен слабостью, но, прежде чем послать за ребенком, Бетти и собаками, чтобы окончательно вернуться к жизни в своем доме, провела немало часов в скорбных раздумьях. Долги Фьорсена были погашены, включая тысячу фунтов, которую ему ссудил Росек, потери Дафны Глиссе возмещены. Девушку отвезли в коттедж, где о ней никто ничего не знал, чтобы проводить время в уединении, печали и страхе, внешними атрибутами которых было траурное черное платье и золотое кольцо на безымянном пальце.

Август и первую половину сентября Джип и Фьорсен провели в Бьюде. По крайней мере, Джип разделяла любовь мужа к морю: морская стихия поддерживала в нем умиротворенный настрой и спокойствие. Он не на шутку струхнул и долго не мог оправиться от испуга. Пара остановилась в сельском доме, где Фьорсен проявлял себя с лучшей, обаятельной стороны и легко находил общий язык с простыми людьми. Он постоянно пытался оторвать от малышки свою русалку, как стал называть Джип, делать так, чтобы она проводила время только с ним одним, гуляя по заросшим травой утесам, между скалами и по желтому песку широкого пляжа. Он радовался, как ребенок, каждый день находя новое укромное местечко для купания, чтобы потом посидеть и обсохнуть на солнце. И Джип действительно, подобно русалке, сидела на замшелом камне, опустив ноги в воду и расчесывая пальцами мокрые волосы, а солнце серебрило ее покрытое каплями влаги тело. Если бы она любила Фьорсена, лучше и не придумать. И все-таки в окружении природы – для иных людей город это сущий ад – ей было проще мириться с присутствием мужа, пусть даже ее сердце так и не открылось ему навстречу, не трепетало при звуке его голоса, не стучало чаще от его поцелуев. Такие эмоции невозможно регулировать. Теплота, с которой она смотрела на ребенка, и холодность при взгляде на мужа были таковы, что даже самый законченный эгоист не мог бы их не заметить. Фьорсен начал тихо ненавидеть маленькую соперницу, и Джип догадывалась о его неприязни.

Как только погода испортилась, Фьорсен потерял покой, затосковал по скрипке. Все трое, заметно поздоровев, вернулись в Лондон. Все время поездки Джип не покидало чувство, что это лишь временное затишье, что силы мрака отступили не насовсем. Стоило им вернуться домой, как это ощущение набухло и потемнело, как грозовая туча в доселе ясном небе. Джип часто думала о Дафне