Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг

целая буря страстей в столь маленьком существе. Они мало думали или, вернее, не задумывались над тем, что они поощряют опасные чувства. Прежде, чем во мне созрел разум, я сделался настоящим клубком страстей. Когда я подрос, я перестал быть игрушкою, я превратился в обузу. Мои выходки и страсти, в конце концов, надоели; мои наставники невзлюбили меня за то, что явилось следствием их воспитания. Моя мать умерла; с той поры моя власть – власть балованного ребенка утратила свою силу. Никто не видел больше необходимости задабривать меня, сносить мои выходки и капризы, ибо от этого не было никакой выгоды: я ведь не был любимцем отца! Я испытал судьбу каждого балованного ребенка, оказавшегося в таком же положении, как и я. Меня никто не замечал, а если и замечали, то лишь затем, чтобы дразнить или противоречить. Таково было раннее воспитание сердца, а между тем, насколько я могу судить, оно от природы склонно к крайним проявлениям нежности и любви.

Мой отец, как я сказал, никогда меня не любил; в сущности, он никогда меня не понимал; он смотрел на меня как на своевольное и взбалмошное создание, лишенное всякого чувства привязанности. В действительности, меня оттолкнули от отца его собственная холодность, недоступность, высокомерие. Я помню его только таким, каким привык видеть, то есть облаченным в одежды сенатора, в ореоле великолепия и торжественности. Его величие устрашало мое юное воображение. Я никогда не мог приблизиться к нему с доверчивым чувством ребенка.

Любовь отца сосредоточилась на моем старшем брате. Ему предстояло унаследовать фамильный титул и фамильные привилегии; все, и я в том числе, было принесено ему в жертву. Было решено посвятить меня служению церкви и, таким образом, избавиться от моих причуд и от меня самого, то ли, чтобы освободить отца от забот и необходимости уделять мне внимание и время, то ли в интересах старшего брата. С этой целью, будучи еще совсем ребенком, не успев узнать мир и его радости и, вообще, ничего за стенами отцовского дома, я был отослан в монастырь, где настоятелем был мой дядя, которому меня отдали на попечение.

Мой дядя был чужд всему мирскому; он не знал радостей жизни, ибо никогда их не испытал; он рассматривал суровое самоотречение как великую основу христианской морали. Он мерил всех по своей мерке или, в крайнем случае, стремился подогнать их мерку к своей. Его характер и образ жизни наложили печать на всю братию монастыря, в котором он был настоятелем: никогда еще в одном месте не собиралось столько сумрачных и молчаливых людей, да и сам монастырь, казалось, был рассчитан на то, чтобы пробуждать горестные и мрачные мысли. Он был расположен среди гор, в унылом ущелье, на юг от Везувия. Бесплодные вершины вулканического происхождения запирали наглухо горизонт, у монастырских стен проносился горный поток, и на башнях пронзительно кричали орлы.

Я был привезен сюда в столь раннем возрасте, что вскоре утратил отчетливое воспоминание о жизни в миру. Становясь сознательнее, я создал себе представление о мире по монастырю и его окрестностям, и этот мир показался мне бесконечно унылым. Так, еще смолоду, меня отравил яд меланхолии; жуткие рассказы монахов о бесах и о злых духах, которыми они стращали мое юное воображение, привили мне склонность к суевериям, и от них я так и не смог отделаться. Монахи находили такое же удовольствие в возбуждении моей легко воспламеняющейся чувствительности, как и челядь в доме отца. Я припоминаю те ужасы, которыми они пичкали мою горячечную фантазию в дни извержения Везувия. Мы находились вдалеке от вулкана – между нами лежали горы, – но его судорожные толчки сотрясали могучие скалы. Эти толчки грозили низвергнуть башни монастыря. По ночам в небе висел зловещий и мертвенный отблеск, и дождь проносимого ветром пепла падал на нашу тесную долину. Монахи толковали о подземных пустотах, о потоках расплавленной лавы, бушующей в жилах земли, о пещерах, внутри которых неистовствует серное пламя, – этих убежищах демонов и обитателей ада, – об огненных пучинах, готовых разверзнуться у нас под ногами. Все эти басни рассказывались под мрачный аккомпанемент громовых раскатов, от рева которых сотрясались стены монастыря.

Один из монахов был ранее живописцем, но удалился в обитель и отдался своему скорбному существованию ради искупления какой-то вины. Это был меланхоличный человек, занимавшийся живописью в тиши своей кельи и смотревший на искусство как на своего рода эпитимию. Его призвание, казалось, состояло в том, чтобы изображать на холсте или в воске человеческие тела и лица в предсмертных муках, во всех стадиях разрушения и тления, в его работах раскрывались жуткие тайны могил и склепов, отвратительное пиршество мух и червей. Я с содроганием вспоминаю его живописи, но в то время моя живая, хотя и болезненная, фантазия с восторгом следовала его наставлениям. Все-таки эти занятия отвлекали от сухих и однообразных монастырских обязанностей. В короткое время я приобрел навыки в рисовании, и мои мрачные произведения были сочтены достойными украсить некоторые алтари нашей часовни.

Вследствие этого уродливого воспитания я превратился в существо, исполненное чувствительности и фантазии. Все талантливое и человечное в моем характере было задушено; все нелепое и отрицательное, напротив, выпячено и выступило наружу. Я был пылок, быстр, подвижен, как ртуть, деятелен, создан для любви и обожания, но все мои лучшие качества были задавлены свинцовой рукой. Меня не научили ничему, кроме страха и ненависти. Я ненавидел моего дядю. Я ненавидел монахов. Я ненавидел монастырь, в котором был замурован. Я ненавидел весь мир и почти возненавидел себя самого, ибо считал, что я – исполненная ненависти ко всем и всеми ненавидимая тварь.

Однажды – мне было тогда около шестнадцати лет – меня послали сопровождать одного монаха, отправленного с поручением в довольно отдаленную область страны. Мы выбрались из унылой долины, в которой я томился в течение стольких лет, и после непродолжительного пути по горам перед нами открылся роскошный вид на Неаполитанский залив. О, небо! Каким восторгом я преисполнился, устремив свой взор на широкие просторы чудесной, залитой солнцем земли, которую покрывали рощи и виноградники, с Везувием, вздымающим свою раздвоенную вершину справа от нас, синим Средиземным морем налево, чарующим побережье, усеянным ослепительно белыми городами и роскошными виллами, с Неаполем, моим родным Неаполем, виднеющимся где-то далеко, далеко впереди.

О, боже милостивый! Ужели это тот самый мир, из которого я был изгнан? Я достиг того возраста, когда чувства свежи и ярки. Однако до этой поры они всячески подавлялись и замораживались. Теперь они вспыхнули со всей