Шанхай - Риити Ёкомицу

вас ждала последнее время. И вот вы наконец пришли, я подумала: какая радость! А вы с порога: дайте хлеба. Да вам только это надо! Так вот: не дам я вам никакого хлеба!

– Понятно. – Санки нащупал шляпу и поднялся. Мияко бросила хлеб на стол:

– Значит, ухо́дите?

– Да, ухожу. Незачем вам слушать мои стоны о пустом желудке. Да и доброволец наверняка принес хлеб не за просто так, а вы так легко готовы его отдать… Знал бы, ни за что не пришел бы к вам!

– Как вы смеете говорить мне такое?! Я вовсе не обязана перед вами оправдываться. Уходите!

Санки пошел к двери. А дойдя до нее, подумал: о чем тут спорить? Просто отнять хлеб, да и делу конец. Но он так ослаб, что ни на что другое был уже не способен, кроме как с трудом переставлять ноги. Спустившись по лестнице, Санки вышел на улицу. Мияко выбежала за ним.

– Господин Санки, ну почему вы меня так ненавидите! Какой же вы глупец… Ладно, возьмите хлеб и уходите. Вы мне не нужны. – С этими словами Мияко схватила Санки за руку и повела назад.

– Ну, я только хлеб возьму.

– Хлеб или еще что, забирайте все, что хотите. С таким ненормальным, как вы, я больше спорить не намерена.

Вернувшись в комнату, Санки взял хлеб и рассмеялся:

– И это поддержит ваше бренное существование? До смешного легкий.

– Ешьте скорее, а то как подумаю, что скандалила из-за куска хлеба, так видеть его не могу.

Санки как бы увидел себя со стороны – смеющегося, с краюхой хлеба в руках, – и засмеялся еще громче.

– Не понимаю я, в чем участвую – в трагедии или в комедии? Пока я сыт, стремлюсь к одиночеству. Как только начинаю голодать, выхожу к людям и отнимаю у них хлеб, а насытившись, снова становлюсь нелюдимым. Выходит, моя утроба, как фабрика, перерабатывает еду в одиночество. Когда-нибудь в моем желудке начнется забастовка, и я сделаюсь банкротом. Ну а до тех пор покорнейше прошу меня потерпеть.

Мияко торопливо выставляла на стол масло и колбасу.

– Да ладно, нечего оправдываться. Мне достаточно и того, что вы живы. Надо же, никогда ни о ком так не заботилась. Ешьте, ешьте, нечего смущаться.

Отложив хлеб, Санки подошел к Мияко и обнял ее сзади. Та застыла, откинув назад голову. Серебряный поднос с рюмкой ликера задрожал в ее руках. Но Санки вспомнил нежность и презрение в глазах Цюлань, когда та его поцеловала, и, отпустив Мияко, снова взял хлеб. Мияко, не оборачиваясь, спокойно стояла молча, как невинная деревенская девушка.

– Что же вы, пейте ликер, – сказал Санки.

Мияко круто повернулась и злобно взглянула на него.

– Вы унизили меня.

Санки молчал жевал хлеб, отрывая кусочки грязными руками.

– Вы унизили меня, и сделали это нарочно. – Мияко стала бледнеть. – Я вас ненавижу. Уходите. Вон отсюда!

– Да что вы, в самом деле, что за глупости. Я лишь хотел поблагодарить вас, а вы взбеленились ни с того ни с сего.

Мияко подскочила к Санки и вышибла хлеб из его рук. Он с сожалением вздохнул, глядя, как хлеб, подпрыгивая, покатился по ковру и замер у стены.

– Ну вот…

Санки повалился на диван, вытянул ноги и закрыл глаза.

– Уходите, уходите немедленно!

Мияко трясла и толкала его изо всех сил, а Санки вообразил себе их возможную совместную жизнь. Вот так изо дня в день они и будут проводить время – в бесконечном противоборстве бурных страстей.

Наконец Мияко сбросила его на пол, но у него не осталось сил даже пошевелиться. Лежа на полу, он смотрел на хлеб. Окажется ли когда-нибудь эта краюха у него во рту? Лучше всего, конечно, полежать, пока настроение Мияко не улучшится, но пока он валяется, Мияко ни за что не перестанет злиться. И почему его не тянет к ней?

А дело-то в том, что между ним и Мияко незримо расположилась Цюлань. А раз так, сократить расстояние между ним и хлебом не удастся.

Пошатываясь, Санки поднялся на ноги перед бледной от злости Мияко и молча пошел прочь.

45

На улице стояла кромешная тьма. Несколько рикш сидели на земле и, вытянув ноги на дорогу, били вшей и кидали их в рот. Дожевывая последние крошки хлеба, Санки раздумывал, куда бы пойти. По улице, между рядами колючей проволоки, спутанной, как сухие лианы, медленно проехал автомобиль. В нем сидели добровольцы со сверкающими клинками наголо. Поднятый машиной ветер кружил над дорогой обрывки чьих-то волос. По дороге ползал ребенок и слизывал с асфальта белые следы арахисового масла.

Санки шел вдоль канала. Где-то там квартал, где жила о-Суги. Он давно забыл про нее, про ту, которая из-за него лишилась работы, про ту, которая любила его и наверняка не знала, что была любима им. Как там она? Чем занимается, пока он о ней вспоминает?..

Но скоро сопровождавшая его по берегу канала сентиментальность угасла, и вместо о-Суги напомнил о себе пустой желудок. Кусочки хлеба Мияко растворились в нем, будто их и не было вовсе. Санки чувствовал себя невесомым, почти прозрачным. Стоя на мосту, он рассеянно смотрел вниз, на сточные воды канала. Медленно подступающий с моря прилив раскачивал стоящие в ряд лодки, они терлись друг о друга бортами и скрипели. Между ними скопились городские нечистоты, никто их не убирал, и они растекались под бледным сиянием звезд и медленно плыли вместе с течением. Этот вид всегда напоминал Санки о грязных и ржавых подъемниках, торчащих из воды в низовье реки. Там в мирное время с наступлением ночи продавала цветные абажуры девочка с распущенными волосами, украшенными цветком жасмина… Из-за складов медленно выплыла баржа контрабандистов под черным парусом и, как злой дух наполняя тьмой окрестности, тихо заскользила вверх по течению.

Санки вспомнил скопище парусов в устье реки той далекой ночью, когда он мчался под дождем до самой больницы, неся на руках раненую Цюлань. А потом – в китайский квартал, к ее дому. Где-то она сейчас?..

Вдруг Санки ощутил сбоку какое-то движение и в следующий момент заметил краем глаза несколько силуэтов, которые приблизились к нему из-за угла набережной и встали у него за спиной. Санки изо всех сил старался не оглядываться и продолжал разглядывать поверхность воды, словно увидел там что-то необычное. Но эти, похоже, не собирались уходить. Санки круто обернулся и при свете звезд увидел перед собой нескольких мужчин с изъеденными оспой лицами. Две руки даже как будто ласково обхватили