Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

и торговец. Мало нам методиста мистера Грея, так теперь еще и раскольник завелся! Боюсь, скоро наш старый добрый край будет не узнать.

Судя по доходившим до меня слухам, мистер Грей принялся довольно решительно гнуть свою линию – решительнее, нежели в первое время после приезда в деревню, когда природная робость заставляла его уступать и дожидаться согласия, если не дозволения миледи, прежде чем проводить в жизнь тот или иной новый план. Леди Ладлоу, однако, была убежденной противницей всего нового. Даже в выборе гардероба и домашней обстановки она следовала давно ушедшей моде своих юных дней. Питая глубокое уважение и личную привязанность к королеве Шарлотте (при которой состояла фрейлиной, о чем я однажды упоминала), миледи отчасти сочувствовала якобитам[66] и совершенно не выносила, как и многие верноподданные той поры, когда принца Карла Эдуарда называли Молодым Претендентом[67], зато с удовольствием рассказывала о терновом деревце в шотландском имении милорда, посаженном самой королевой Марией[68], перед которым всякому гостю замка Монксхейвен полагалось обнажить голову, чтобы почтить светлую память прекрасной и многострадальной дочери Якова II.

По воскресеньям нам разрешали играть в карты, вернее, не запрещали, я думаю, потому что в первые месяцы моего пребывания в Хэнбери миледи и мистер Маунтфорд часто проводили воскресный вечер за игрой. Зато пятого ноября и тридцатого января[69] нам нельзя было ни в карты играть, ни читать и ни шить, а надо было идти в церковь и после весь остаток дня проводить в размышлениях… Ох и тяжкая это работа! Мне легче было бы заняться уборкой. Возможно, по этой причине считалось, что малоподвижная жизнь скорее приучит меня к дисциплине, чем жизнь деятельная.

Но я ведь говорила о миледи и ее неприязни к нововведениям… Меж тем, насколько я слышала, мистер Грей был переполнен новыми идеями и подвергал нападкам все наши устои, мечтая о переменах не только в деревне и приходе, но и повсеместно. Правда, слышала я об этом главным образом от мисс Галиндо, которая всегда больше заботилась о выразительной силе, а не о достоверности рассказа.

– Чудак-человек! – говорила она. – Идет по деревне, кудахчет, как старая курица, созывает детей и начинает им что-то втолковать о душе, и спасении, и невесть о чем еще. Но ведь проповедовать за стенами храма – это сущее богохульство! К старикам же он без конца пристает, чтобы читали Библию от корки до корки. Я уважаю Священное Писание, будьте уверены, да только вчера смотрю – старик Джоб Хортон усердно читает Библию. «Что вы читаете, где взяли книгу, кто дал вам ее?» – спрашиваю. И он отвечает мне, что перечитывает рассказ про Сусанну и старцев[70], а про Вила и дракона[71] прочел еще раньше, наизусть выучил, можно сказать, вот до чего ему эти славные истории на сердце легли; прежде он даже не подозревал, какие подлые люди бывают на свете, а надобно знать, если не хочешь попасть в беду… Ну, поскольку хворый Джоб прикован к постели, едва ли ему грозит встреча с нечестивыми старцами, и, на мой взгляд, куда больше пользы было бы Джобу от повторения Символа веры, Десяти заповедей, молитвы Господней и одного-другого псалма для разнообразия – всяко лучше, чем заучивать наизусть упомянутые «славные истории». Думаете, на этом наш молодой пастор успокоился? Как бы не так. Теперь он желает пробудить в нас сострадание к чернокожим невольникам и повсюду оставляет картинки с неграми, а под картинками вопрос: «Разве я не человек, не брат твой?» Наверное, теперь я должна кидаться с распростертыми объятиями к каждому чернокожему лакею. Говорят, он даже чай пьет без сахара, иначе ему мерещатся капли крови в чашке. Что это, если не предрассудок?

На другой день я слышала от нее вещи похуже.

– Ну-с, моя милая, как ваше здоровье? Миледи распорядилась составить вам компанию, пока мистер Хорнер ищет бумаги для переписки. Между нами говоря, господин управляющий не желает иметь дело со мной. И очень хорошо, что не желает. Будь он немного любезнее, мне понадобилась бы дуэнья – теперь, когда бедная миссис Хорнер сошла в могилу… вы понимаете. – (Это была одна из характерных для мисс Галиндо саркастических шуточек.) – Но поскольку он держится холодно, я просто ему подыгрываю, чтобы он по возможности забыл про мой пол. Я все делаю быстро и четко, не хуже клерка-мужчины. Мистеру Хорнеру не к чему придраться – почерк хорош, написано без ошибок, суммы сосчитаны верно. Ему бы радоваться, а он подозрительно косится на меня и мрачнеет, только потому что я женщина, как будто в этом есть моя вина. Уж я ли не стараюсь успокоить его на сей счет! Закладываю за ухо карандаш, встречаю его не книксеном, а поклоном, насвистываю… нет, не мелодии, этого я не умею… Скажу вам по секрету, если вы не проговоритесь миледи, я даже произнесла при нем «Проклятье!» и «Черт побери!», на большее я не способна. Однако, несмотря на все мои усилия, мистер Хорнер не хочет забыть, что я женщина, и оттого я не приношу и половины той пользы, какую могла бы принести. Если бы не горячее желание услужить леди Ладлоу, я послала бы мистера Хорнера с его бумагами куда подальше – глядите, как естественно слетело с языка!.. Мне, кстати, поступил заказ на дюжину ночных чепцов для невесты, и я боюсь не управиться к сроку. Но хуже всего то, что мистер Грей, пользуясь моим отсутствием, совращает Салли!

– Совращает Салли!.. Мистер Грей!..

– Наивное дитя! Совращать можно по-разному. Мистер Грей портит Салли тем, что приваживает ее к церкви. Он уже дважды наведывался к нам поутру, когда меня нет дома, и заводил с моей Салли разговор о состоянии ее души и так далее. Намедни она подала мне под видом жаркого несъедобные угли, ну и я не стерпела. «Знаешь, Салли, – сказала я ей, – давай мы не будем молиться, пока мясо стоит на огне. Молись в шесть утра и в девять вечера – и я ни словом тебя не попрекну». В ответ она надерзила мне, пролепетав что-то там про Марфу и Марию[72]: дескать, если она и пережарила мясо, так что я не могла найти ни единого мягкого кусочка, который можно было бы снести больному внуку Нэнси Поул, то, значит, она по примеру благочестивой Марии заботится не о суетном, а о спасении души! Признаюсь, меня это взбесило, и я сказала ей… боюсь, вы меня не одобрите… я