Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес

Хвала тьме

Старость (как ее именуют другие) —

это, наверно, лучшее время жизни.

Зверь уже умер или почти что умер.

Человек и душа остались.

Я живу среди призраков – ярких или туманных,

но никак не во мраке.

Буэнос-Айрес,

прежде искромсанный на предместья

до самой бескрайней равнины,

снова стал Реколетой, Ретиро,

лабиринтом вокруг площади Онсе

и немногими старыми особняками,

которые все еще называем Югом.

Мир мне всегда казался слишком подробным.

Демокрит из Абдер ослепил себя, чтобы предаться мысли;

время стало моим Демокритом.

Моя полутьма безболезненна и неспешна,

скользит по отлогому спуску

и похожа на вечность.

Лица друзей размыты,

женщины – те же, какими были когда-то,

а кафе, вероятно, совсем другие,

и на страницах книг – ни единой буквы.

Кого-то, должно быть, пугают такие вещи,

а для меня это нежность и возвращенье.

Из всех поколений дошедших доныне текстов

я в силах прочесть немного:

только то, что читаю на память,

читая и преображая.

С Юга и Запада, Севера и Востока

дороги сбегаются, препровождая меня

к моему сокровенному центру.

Это дороги – звуки и отпечатки,

женщины и мужчины, смерти и воскресенья,

ночи и дни,

бдения и кошмары,

каждый миг прожитого тобой

и всего пережитого миром,

датский несокрушимый меч и арабский месяц,

деяния мертвых,

счастье взаимности, найденные слова,

Эмерсон, снег и столько всего на свете!

Теперь их можно забыть. Я иду к моему средоточью,

к окончательной формуле,

к зеркалу и ключу.

Скоро узнаю, кто я.

Золото тигров

(1972)

Предисловие

От человека, достигшего семи десятков лет, которые нам отпустил царь Давид, трудно ждать чего-то еще, кроме известной ловкости в обращении со словом, мелких вариаций и надоевших повторов. Пытаясь устранить или хотя бы умерить подобную монотонность, я – кажется, поспешив с гостеприимством – решил впустить в этот сборник разнообразные темы, которые приходят на ум писателю за его обычным занятием. Признание сменяется в Книге притчей, сонет – белым или свободным стихом. В начале времен, столь удобном для смутных фантазий и непогрешимых космогоний, никакого деления на прозу и поэзию не существовало. Тор не был богом грозы: он был грозой, он был богом.

Для настоящего поэта каждая секунда жизни, каждая мелочь уже должна быть поэзией, какова она, по сути, и есть. Насколько знаю, такой непрерывной остроты чувств пока не достиг никто. Браунинг и Блейк подошли к цели ближе других; Уитмен ее не раз провозглашал, но его продуманные перечисления не всегда отличишь от бесчувственных каталогов.

Я не верю в литературные школы: по-моему, они, облегчая обучение, пользуются всего лишь наглядными пособиями. Но если уж нужно сказать, от чего я иду в своих стихах, я бы ответил: от латиноамериканского модернизма, от его свободы, обновившей столькие литературы, чье общее орудие – испанская речь, не исключая, понятно, и словесность самой Испании.

Мне не раз приходилось разговаривать с Леопольдо Лугонесом. Человек он был нелюдимый и заносчивый, но при этом то и дело сворачивал на воспоминания о его «друге и учителе Рубене Дарио». (Почему я, кстати, и думаю, что нам нужно развивать в нашем языке общие черты, а не местные особенности.)

Кое-где на страницах книги читатель заметит мой интерес к философии. Он зародился в детстве, когда отец на шахматной доске (как сейчас помню, кедрового дерева) показал мне состязание Ахиллеса и черепахи.

Что до влияний, которые в этом сборнике чувствуются… Во-первых, это писатели, которых я больше всего люблю – имя Браунинга уже мелькнуло; во-вторых, те, которых я когда-то прочел и перечитываю по сей день; в-третьих, все те, которых я никогда не читал, но которые тем не менее живут во мне. Язык – не произвольный набор символов, а традиция и образ чувств.

X. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 1972

Тамерлан (1336–1405)

От мира этого моя держава:

Тюремщики, застенки и клинки —

Непревзойденный строй. Любое слово

Мое как сталь. Незримые сердца

Бесчисленных народов, не слыхавших

В своих далеких землях обо мне, —

Мое неотвратимое орудье.

Я, пастухом бродивший по степям,

Крепил мой стяг над персепольским валом

И подводил напиться скакунов

К теченью то ли Окса, то ли Ганги.

В час моего рожденья с высоты

Упал клинок с пророческой насечкой;

Я был и вечно буду тем клинком.

Я не щадил ни египтян, ни греков,

Губил неутомимые пространства

Руси набегами моих татар,

Я громоздил из черепов курганы,

Я впряг в свою повозку четырех

Царей, не павших в прах передо мною.

Я бросил в пламя посреди Алеппо

Божественный Коран, ту Книгу Книг,

Предвестье всех ночей и дней на свете.

Я, рыжий Тамерлан, сжимал своими

Руками молодую Зенократу,

Безгрешную, как горные снега.

Я помню медленные караваны

И тучи пыли над грядой песков,

Но помню закопченные столицы

И прядки газа в темных кабаках.

Я знаю все и все могу. В чудесной,

Еще грядущей книге мне давно

Открыто, что умру, как все другие,

Но и в бескровных корчах повелю

Своим стрелкам во вражеское небо

Пустить лавину закаленных стрел

И небосклон завесить черным платом,

Чтоб знал любой живущий на земле:

И боги смертны. Я – все боги мира.

Пускай другие ищут гороскоп,

Буссоль и астролябию в надежде

Найти себя. Я сам все звезды неба.

С зарей я удивляюсь, почему

Не покидаю этого застенка,

Не снисхожу к призывам и мольбам

Гремучего Востока. В снах я вижу

Рабов и чужаков: они Тимура

Касаются бестрепетной рукой

И уговаривают спать и на ночь

Отведать заколдованных лепешек

Успокоения и тишины.

Ищу клинок, но рядом нет его.

Ищу лицо, но в зеркале – чужое.

Теперь оно в осколках, я привязан.

Но почему-то я не вижу плах