Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

– Спроси ее, – хрипло приказал незнакомец.

Едва Жак заговорил, Клеман все понял и прервал его:

– Ступай! Ни слова более.

Старик хотел удалиться, но Виргиния задержала его:

– Скажите ему, пусть он знает: я не раздумывая выбираю смерть. – И она с торжествующей улыбкой вновь повернулась к Клеману.

Незнакомец молча принял ответ (Жак передал ему не слова, а их общий смысл). Он двинулся было к двери, но вдруг остановился, на минуту задумался и поманил к себе Жака. Старик-садовник тотчас откликнулся на призыв, считая неблагоразумным пренебрегать помощью, кто бы ее ни предлагал.

– Послушай! Я могу договориться с тюремщиком. Завтра он выпустит тебя вместе с жертвами из списка. Никто не заметит, не хватится… Их поведут на суд. Я спасу ее даже в последнюю минуту, если она даст мне знать через тебя, что согласна. Поговори с ней, до рассвета времени хватит. Жизнь прекрасна, жизнь сладка – скажи ей!.. И с ним тоже поговори. Он скорее, чем ты, уломает ее. Пусть заставит ее выбрать жизнь. Я буду ждать до последней минуты – во Дворце правосудия, на Гревской площади… У меня есть друзья… я на все готов. Иди с толпой, которая потянется вслед за жертвами… Я найду тебя. А он… Чем ему хуже, если она спасется?

– Спасите моего господина, и я все исполню, – сказал Жак.

– Только с одним условием, которое тебе известно.

Морен не намерен был уступать, а Жак понимал, что его условие неприемлемо. Но старый Жак еще дорожил жизнью. Конечно, в оставшиеся до утра часы заточения он будет делать все возможное для своего господина и молодой барышни… Бедный старик так боялся смерти, что принял предложение Морена избежать казни, пообещав сообщить ему, если мадемуазель де Креки передумает. (Жак не верил в такую вероятность, но, по-видимому, считал излишним доводить свое мнение до Морена.) Сделка с отъявленным подлецом ради сохранения такой малости, как собственная жизнь, – единственное темное пятно на репутации старого садовника, сколько мне известно.

Разумеется, едва старик заикнулся о Морене, Виргиния недовольно нахмурилась. Клеман попытался переубедить ее, хотя теперь, когда он узнал об истинных мотивах Морена, он не столько уговаривал Виргинию, сколько старался представить дело честно и непредвзято. Но даже при таком отстраненном изложении его слова вызвали у Виргинии слезы – первые за все время ее пребывания в тюрьме.

Наутро огласили новый список жертв, в котором значились их имена, и они вместе пошли: он, ослабевший от ран и болезни; она, спокойная и бестрепетная; единственное, о чем она просила, – позволить ей идти рядом с ним, чтобы не дать ему упасть, если страдания лишат его последних сил. Вместе предстали они перед судом, вместе выслушали обвинительный приговор. Едва отзвучали страшные слова, Виргиния повернулась к Клеману и пылко обняла его. Потом заставила кузена опереться на нее, и они направились к Гревской площади.

Жак вышел на свободу. Он сказал Морену, что все его уговоры ни к чему не привели. Не обращая внимания на то, какое впечатление произвели его слова, он думал только о месье и мадемуазель де Креки. Он последовал за ними на Гревскую площадь и видел, как они взошли на эшафот, как вместе опустились на колени и как нетерпеливые распорядители прервали молитву и грубо подняли их на ноги; видел, как Виргиния кинулась к палачу, и, вероятно, по ее просьбе Клеман первый пошел к гильотине и был казнен (в эту минуту толпа заколыхалась – кто-то прорывался к эшафоту). Обратившись лицом к гильотине, Виргиния медленно перекрестилась и стала на колени.

Жак закрыл глаза, из которых градом катились слезы. От звука пистолетного выстрела он вздрогнул и посмотрел кругом. На эшафоте Виргинии уже не было, ее место заняла следующая жертва, а там, где в толпе недавно произошло волнение, несколько человек на руках выносили мертвое тело. „Застрелился“, – пронеслось по толпе.

Пьер сказал мне, кто был этот застрелившийся».

Глава девятая

Выдержав почтительную паузу, я поинтересовалась, как дальше жила мадам де Креки, мать Клемана.

– Она никогда не спрашивала о сыне, – сказала миледи. – Должно быть, знала, что он умер. Хотя как она могла узнать, осталось для нас тайной. Впоследствии Медликотт вспоминала, что примерно в те дни, если не в тот самый день, когда ее сына казнили, девятнадцатого июня, – Медликотт до сих пор уверяет, что именно в этот день! – мадам де Креки перестала румяниться и вставать с постели, словно жизнь кончилась для нее. Я могу лишь подтвердить, что это случилось примерно в то время. Но Медликотт находилась под сильным впечатлением от «вещего» сна мадам де Креки (рассказ о котором, как я говорила вам, поразил также милорда): во сне мадам видела женскую фигуру – единственное светлое пятно посреди непроглядного мрака – и каким-то образом понимала, что это Виргиния. Девушка словно бы плыла во тьме и с улыбкой манила за собой Клемана, все дальше, дальше, пока наконец ее светлая призрачная фигура не замерла на месте. Тогда глаза мадам де Креки начали кое-что различать в темноте: со всех сторон ее обступали мрачные сырые стены, которые однажды она видела наяву и с той поры не могла забыть, – стены старого склепа под фамильной капеллой де Креки в церкви Сен-Жермен-л’Оксеруа[62]. Молодые люди, последние в роду де Креки, тихо легли рядом со своими почившими предками – и мадам де Креки в ужасе проснулась: ей почудилось, будто тяжелую дверь, которая вела наружу, с шумом захлопнули и заперли на замок… Так вот, Медликотт, сделавшись очень суеверной под влиянием этого сна, утверждала, что мадам де Креки неким таинственным образом узнала о смерти сына в тот самый день и час, когда он был казнен, и что все ее тревоги отлетели, сменившись безысходным отчаянием.

– Что же сталось с нею, миледи? – снова спросила я.

– Что? Да ничего, – ответила леди Ладлоу. – Она отказывалась встать с постели, хотя после отъезда сына прожила больше года. Лежала в комнате с задернутыми шторами и поворачивалась лицом к стене, когда к ней заходил кто-нибудь, кроме Медликотт. Она ни с кем не говорила и умерла бы с голоду, если бы не ласковая забота Медликотт, которая совала ей в рот кусочки пищи, кормила ее, как взрослая птица кормит птенца. На время летней жары мы с милордом уехали из Лондона. Хотели и ее взять с собой в Шотландию, но доктор (тот же, что приходил к ней на Лестер-сквер) запретил перевозить