Орландо - Вирджиния Вулф

подобными вещами. Все ближе и ближе, и вот уже видны невооруженным глазом собиратели морской спаржи, ползающие по скалам. Казалось, внутри нее мечется насмешливый призрак, который того и гляди подхватит юбки и упорхнет с глаз долой, – Саша-потерянная, Саша-воспоминание, чью подлинную сущность она только что постигла самым удивительным образом – Саша гримасничала, дурачилась и всевозможными жестами выражала крайнюю непочтительность и холмам, и любителям спаржи; и когда моряки запели «Прощайте, прощайте, испанские леди», песня отозвалась в сердце Орландо печальным эхом, и она подумала, что при всем уюте, богатстве, влиянии, статусе (ведь ей наверняка удастся подцепить какого-нибудь благородного принца и править, в качестве его супруги, половиной Йоркшира), которые обещала высадка на родную землю, если придется соблюдать условности и лгать, подчиняться во всем, отринуть любовь, стреножить себе руки и ноги, поджимать губы и сдерживать язык, то лучше развернуться вместе с кораблем и отплыть обратно к цыганам.

Впрочем, среди сумятицы чувств вздымалось, словно гладкий купол белого мрамора, нечто столь впечатляющее – то ли реальность, то ли фантазия, – столь угодное ее воспаленному воображению, что она с удовольствием на нем прикорнула, как стайка трепещущих стрекоз садится на стеклянный колпак, закрывающий нежное растение. Форма его, по непонятной прихоти воображения, навевала самое давнее, самое стойкое воспоминание: незнакомец с большим лбом в гостиной Твитчет, который сидел за столом и писал, точнее, смотрел, но не на нее – он даже не замечал разодетого в пух и прах пажа, впрочем, прелестного юношу, надо признать; и когда бы Орландо ни думала о нем, мысль окутывала ее серебристым покоем, словно луна, взошедшая над бушующим морем. И рука невольно потянулась к груди, где бережно хранилась поэма (другую ручку тем временем крепко сжимал капитан). Возможно, поэма стала для нее талисманом. Присущее женскому полу смятение улеглось; теперь Орландо думала лишь о торжестве поэзии, и великие строки Марло, Шекспира, Бена Джонсона, Мильтона золотым языком грянули о стенки башенного колокола в храме ее души, зазвенели переливами. На самом деле образ мраморного купола, который открылся ее взору столь смутно, что навеял воспоминание о лбе поэта и всколыхнул целый сонм неуместных мыслей, был не видением, а реальностью, и по мере того, как корабль продвигался вверх по Темзе при попутном ветре, данный образ со всеми сопутствующими ассоциациями уступил место факту и предстал не чем иным, как куполом огромного собора, возвышающегося среди ажурных белых башенок.

– Собор Святого Павла, – пояснил капитан Бартоло, стоявший рядом. – Лондонский Тауэр, – продолжил он. – Гринвичская больница, построенная в память о королеве Марии ее супругом, покойным Вильгельмом Третьим. Вестминстерское аббатство. Здание парламента.

Пока он говорил, знаменитые строения проплывали перед глазами Орландо. Стояло погожее сентябрьское утро. Несметное множество лодочек сновало от берега к берегу. Редко взору вернувшегося домой путешественника представало зрелище более веселое и занятное. Орландо буквально висела на носу корабля, изумленно разглядывая городское великолепие – глаза ее слишком привыкли к дикой природе. Значит, это был купол собора Святого Павла, выстроенного Кристофером Реном за время ее отсутствия. Неподалеку на колонне взметнулась золотистая копна – капитан Бартоло пояснил, что это Монумент в память о Великом пожаре – в Лондоне была эпидемия чумы и пожар, сказал он. Как бы Орландо ни сдерживалась, на глаза ее навернулись слезы. Вспомнив, что женщине слезы к лицу, она дала им волю. Здесь, думала наша героиня, некогда было великое празднество. Здесь, где плещутся волны, стоял Королевский павильон. Здесь она впервые увидела Сашу. Примерно сюда (она всмотрелась в сверкающие воды) приходили поглазеть на вмерзшую в лед торговку с яблоками в подоле. Все великолепие и распущенность нравов исчезли, как и темная ночь, как чудовищный ливень, как неистовое наводнение. Здесь, где некогда кружили желтые айсберги с толпами несчастных, теперь плавала стая прекрасных, гордых лебедей. С тех пор как Орландо видела Лондон в последний раз, тот совершенно переменился. Тогда город был скоплением жалких, угрюмых домишек. На пиках Темпла скалились головы мятежников. Булыжные мостовые устилали отбросы и нечистоты. Теперь, когда корабль проплывал мимо Уоппинга, на берегу виднелись широкие и опрятные улицы. Роскошные кареты, запряженные упитанными лошадьми, стояли возле особняков, чьи эркеры, зеркальные стекла, начищенные до блеска дверные кольца свидетельствовали о богатстве и скромном достоинстве обитателей. По высоким тротуарам гуляли леди в цветистых шелках (она глянула в подзорную трубу капитана). На углах улиц под фонарями нюхали табак горожане в расшитых камзолах. На ветру покачивались раскрашенные вывески: судя по рисункам, в лавках торговали табаком, шерстяными и шелковыми тканями, золотом, серебряной посудой, перчатками, духами и тысячей прочих мелочей. Пока корабль шел к месту стоянки мимо Лондонского моста, Орландо заглядывалась в окна кофеен, на балконы, где по случаю хорошей погоды удобно устроилось множество добропорядочных граждан с фарфоровыми чашками и глиняными трубками; кто-то читал газетные новости, и его постоянно прерывал смех или комментарии других посетителей. А есть там харчевни, остряки, поэты? – спросила Орландо у капитана Бартоло, который любезно сообщил, что стоит ей немного повернуть голову влево и посмотреть – да, вон туда – они как раз проплывают мимо знаменитого клуба «Шоколадное дерево», где – да, вон он! – можно увидеть мистера Аддисона, пьющего кофе, а двое джентльменов с ним рядом – «вон там, мэм, чуть правее фонаря, один с горбом, другой почти такой же, как мы с вами» – мистер Драйден и мистер Поуп[13]. «Те еще шалопаи, – добавил капитан, имея в виду, что они паписты, – при этом весьма талантливые», и поспешил на корму, чтобы проследить за приготовлениями к высадке.

– Аддисон, Драйден, Поуп! – Орландо твердила имена, как заклинания. Только что она смотрела на горные вершины над Бурсой, и вот уже ступает на родную землю.

* * *

Орландо лишь предстояло понять, сколь бессильна буря даже самых восторженных чувств перед Законом, чей железный лик тверже камней Лондонского моста, чьи уста суровее пушечных жерл. Едва она вернулась в свой дом в Блэкфрайерсе, как туда нагрянула целая вереница сыщиков с Боу-стрит[14] и представителей судебных органов с вестью о том, что она выступает ответчиком по трем крупным искам, поданным за время ее отсутствия, а также вытекающим из них бесчисленным мелким разбирательствам. Главные обвинения были такие: 1) она мертва и, следовательно, не может владеть собственностью, 2) она женщина, что означает практически то же самое, 3) она английский герцог, женившийся на Розине Пепите, танцовщице, и отец трех сыновей, которые после смерти родителя претендуют на все его имущество. Для снятия столь серьезных обвинений, разумеется, потребовалось бы немало времени