Орландо - Вирджиния Вулф

и денег. Пока же на всю ее недвижимость наложили арест, все титулы объявили недействительными. И вот, угодив в весьма двусмысленное положение, ибо никто не знал, жива она или мертва, мужчина или женщина, герцог или пустое место, Орландо удалилась в родовое поместье, где в ожидании судебного решения ей разрешили проживать инкогнито, а уж в качестве лица мужского или женского пола, так это еще предстояло выяснить.

Стоял погожий декабрьский вечер, падал снег, и косые лиловые тени выглядели почти так же, как в том видении на склоне горы в Бурсе. Огромный розово-багряный особняк среди заснеженной долины походил скорее на город, чем на жилой дом, и бесчисленные трубы деловито испускали клубы дыма, словно жили собственной жизнью. Орландо невольно вскрикнула, увидев сию безмятежную громаду, раскинувшуюся посреди лугов. Желтая карета въехала в парк и покатила по аллее, рыжие олени с надеждой подняли головы и, как отметили слуги, последовали за ней во двор, позабыв природную робость. Иные трясли рогами, другие били копытами по земле, пока спускали лесенку и Орландо выходила. Говорят, один даже встал перед ней на колени. Не успела она протянуть руку к дверному молотку, как огромные створки распахнулись, и там, с фонарями и факелами, ее встретили миссис Гримсдитч, мистер Даппер и вся свита слуг, пришедших ее поприветствовать. Сначала стройную процессию нарушил Кнуд, элкхунд, бросившийся на хозяйку с таким пылом, что едва не сбил с ног, а потом и взволнованная миссис Гримсдитч, присевшая в реверансе, принялась твердить: «Милорд! Миледи! Миледи! Милорд!» до тех пор, пока Орландо не утешила беднягу, расцеловав в обе щеки. Мистер Даппер принялся читать с пергамента, собаки лаяли, охотники трубили в рожки, олени, в суматохе набившиеся во двор, тявкали на луну, поэтому капеллан не особо преуспел – стройные ряды расползлись, и дворня окружила хозяйку, выражая бурную радость по случаю ее возвращения.

Никто не выказал ни малейшего подозрения, что Орландо не та, кем была раньше. Если у кого и оставались сомнения, их вполне развеяло поведение оленей и собак, ведь всем известно, что бессловесные создания разбираются в людях гораздо лучше нас. Более того, сказала миссис Гримсдитч в тот вечер мистеру Дапперу за чашечкой китайского чая, раз уж милорд стал миледи, то прехорошенькой, к тому же оба на одно лицо, оба хороши собой, словно два персика с одной ветки – не отличишь; а ведь она-то всегда догадывалась, доверительно зашептала старуха (и покивала с весьма таинственным видом), и посему ничуть не удивилась (и покивала весьма многозначительно), только обрадовалась, ведь алтарные покровы требуют починки, бахрому на шторах в кабинете капеллана побила моль, так что в доме пора бы появиться хозяйке.

– А затем и маленьким хозяевам и хозяюшкам, – добавил мистер Даппер, которому священный сан вполне позволял затрагивать вопросы столь деликатного свойства.

Пока старые слуги сплетничали в людской, Орландо взяла свечу в серебряном подсвечнике и отправилась бродить по залам, галереям, дворикам, спальням; вновь прошлась мимо мрачно взиравших со стен темных портретов предков – лорда-хранителя большой печати, лорда-гофмейстера; посидела на троне, отдохнула на роскошной кровати под балдахином, полюбовалась гобеленами, что колышутся на сквозняке, посмотрела, как скачут охотники, как убегает Дафна; окунала руку, как любила делать в детстве, в желтую лужицу лунного света, падающего сквозь геральдического леопарда в витраже; скользила по натертым полам галереи, с обратной стороны обтесанным начерно; трогала то шелк, то атлас; заглядывалась на резвящихся резных дельфинов; расчесывала волосы серебряной щеткой короля Якова; зарывалась лицом в чаши с ароматической смесью, изготовленной, как учил Вильгельм Завоеватель сотни лет назад, из роз того же сорта; любовалась садом и представляла спящие под покровом крокусы и георгины; смотрела на статуи хрупких нимф, белеющие в снегу, и на густые тисовые изгороди на фоне черного дома, и апельсиновые деревья, и гигантскую мушмулу – все это она видела наяву, и каждый предмет и отзвук, при всей несуразности нашего убогого описания, наполняли ее сердце такой отрадой и блаженством, что в конце концов она утомилась, вошла в часовню и рухнула в старое красное кресло, где ее предки внимали службе. Закурив черуту (привычка, привезенная с Востока), Орландо раскрыла молитвенник.

С этой маленькой книжечкой в бархатном переплете Мария Стюарт взошла на эшафот, и человек верующий мог различить коричневатое пятно, оставленное каплей королевской крови. Кто знает, какие благочестивые размышления оно будило в Орландо, какие пагубные страсти усыпляло, ведь из всех видов человеческого общения таинство единения с божеством – самое непостижимое. Романист, поэт, историк медлят, не решаясь войти в эту дверь, да и сам верующий отнюдь не спешит нас просветить, ибо не больше других жаждет умереть или поделиться своим добром. Хотя он и держит не меньше горничных и упряжных лошадей, чем остальные, все же убежден в тщетности мирских благ и желанности смерти. Помимо пятна молитвенник королевы хранил локон и крошку хлеба, а теперь Орландо добавила к этим сувенирам кусочек табачного листа и так, читая и покуривая, настолько прониклась неопрятностью человеческого существования – волосы, хлеб, пятно крови, табак, – что впала в глубокую задумчивость, которая придавала ей весьма благостный вид, вполне соответствующий обстоятельствам, хотя она, как говорят, и не имела дел с общепринятым Богом. Впрочем, предполагать, что Бог всего один и истинная религия всего одна – в высшей степени самонадеянно и в порядке вещей. Похоже, Орландо придерживалась собственной веры. Со всем религиозным пылом мира она теперь размышляла о грехах и несовершенствах, закравшихся в ее душу. Буква С, думала она, серпент в Эдемском саду поэта. Как бы она ни старалась ее избегать, в первых строфах поэмы «Дуб» угнездился целый серпентарий. Но С, по ее мнению, просто ерунда по сравнению с глагольными окончаниями. Причастие настоящего времени – сам Дьявол во плоти, думала она (раз уж мы дошли до веры в чертовщину). Избегать подобных искушений – первейший долг поэта, заключила Орландо, ибо, поскольку ухо – преддверие души, поэзия способна портить и повергать в прах с большей вероятностью, чем похоть или порох. Тогда служение поэта, продолжила она, самое высокое из всех возможных. Его слова бьют прямо в цель, в то время как у других падают на излете. Дурашливая песенка Шекспира сделала для бедняков и злодеев больше, чем все проповедники и филантропы вместе взятые. Следовательно, не нужно жалеть ни времени, ни рвения, чтобы не привнести в наше откровение лишних искажений. Мы должны оттачивать слова до тех пор, пока они не станут тончайшей оболочкой для наших мыслей. Мысли божественны и так далее,