Неизвестный Андерсен: сказки и истории - Ганс Христиан Андерсен

Теперь настал черед гения, который намеревался придумать нечто новое, особенное, да еще прибавить один этаж, ну а тот под ним подломился, и он упал вниз и свернул себе шею… Зато ему устроили чудесные похороны, с музыкой и цеховыми знаменами, цветистым некрологом в газете и цветами на уличной мостовой, и над гробом его было произнесено целых три речи, одна длиннее другой, вот это его порадовало бы, уж очень он любил, когда о нем говорили; а на могиле его поставили памятник, правда, одноэтажный, но ведь и это кое-что значит!

Итак, он умер, как и трое других его братьев, так что пятый, критик и резонер, пережил их всех, ну и правильно, ведь за ним осталось последнее слово, а ему было чрезвычайно важно, чтобы последнее слово оставалось за ним. «Как-никак у него светлая голова!» – говорили люди. Но вот пробил и его час, он скончался и очутился у райских врат. А туда всегда прибывают попарно! Вот и он стоял там вместе с другою душой, которой тоже хотелось в рай, и была это не кто иная, как Матушка Маргрета из домишка на дамбе.

– Надо полагать, мы оказались рядом для пущего контраста, я и эта жалкая душонка! – сказал резонер. – Интересно, кто она такая? Бабуся! Ты тоже сюда? – спросил он ее.

Старуха присела перед ним, как умела, она решила, что это с ней говорит сам святой Петр.

– Я бедная, убогая сирота! Матушка Маргрета из халупки на дамбе!

– И что же ты совершила и сделала в земной жизни?

– Право слово, ничего я в земной жизни не совершила! Ничего такого, чтоб мне отворили! Ежели меня сюда впустят, это будет истинное благодеяние!

– А как ты покинула этот мир? – спросил он, чтобы хоть как-то скоротать время, – ему было скучно стоять и ждать.

– Как я его покинула? А даже и не знаю! Только в последние годы я совсем стала хворая, ну и когда вылезла из постели – и на мороз, то, видать, не выдержала. Зима-то нынче суровая, ну да теперь уж все это позади. На море дня два было тихо-претихо, зато стужа стояла лютая, да вы, ваше преподобие, и сами знаете; море, куда хватал глаз, замерзло; все городские высыпали на лед; они затеяли там беганье и танцы на скользкоступах – или как это у них там называется – с громкою музыкой и угощением; я лежала в моей жалкой каморке, оттуда мне все слыхать. И вот эдак под вечер – месяц взошел уже, он только еще народился – глянула я с постели в окно, на берег, и вижу: вдали, прямо там, где небо сходится с морем, показалось чуднóе белое облако; лежу я, гляжу на него, да на черную точку в середке облака, а та все растет и растет, тут я и смекнула, что это значит; стара я и много повидала на своем веку, хотя этакую примету увидишь не часто. Я признала ее, и меня аж жуть взяла! Дважды за свою жизнь довелось мне видеть, как близится это облако, и я знала, надвигается ужасная буря с наводнением, и она застигнет этих несчастных на берегу, которые сейчас выпивают, резвятся и радуются; там же весь город был, от мала до велика, кто же их упредит, ежели ни один из них не видит и не знает того, что вижу и знаю я. С перепугу я прямо ожила, ко мне возвернулись силы, впервые за много лет! Я встала с постели и добрела до окна – на большее-то меня не хватило; отворила его кое-как и вижу, люди бегают и прыгают по льду, вижу праздничные флаги, слышу, как мальчишки кричат «ура!», а девушки с парнями распевают песни, там шло веселье, ну а белое облако с черной утробою поднималось все выше и выше; я закричала что было мочи, но меня никто не услышал, уж очень я была далеко. Вот-вот нагрянет буря, лед разломает, все провалятся и погибнут. Слышать они меня не слышали, спуститься к ним я была не в силах; как же мне залучить их на берег? Тут-то Господь и надоумил меня подпалить постель, лучше уж пускай дом сгорит, чем столько народу пропадет ни за что ни про что. Я зажгла свечу, а как увидала красное пламя… выбраться-то за порог я выбралась, да там и упала – смаялась; огонь – следом за мною, вырвался из двери, из окна, да и перекинься на крышу; они как это завидели, помчались со всех ног ко мне, убогой, на помощь, думали, я сгорю в доме заживо; прибежали все до единого; это я слышала, а еще слышала, как в воздухе вдруг зашумело, а после как загрохочет, будто палят из пушек, вода поднялась и разломала лед; но они успели таки добраться до дамбы, где надо мною летали искры; все они остались у меня целы и невредимы; ну а мне, видать, не вынести было стужи да страху, вот я и вознеслась сюда, к райским вратам; говорят, будто их отворяют даже таким бедолагам, как я! На земле я теперь осталась без крова, халупка-то на дамбе сгорела; дак ведь права войти сюда мне это не дает.

Тут райские врата распахнулись, и ангел провел старуху вовнутрь; входя, она обронила соломинку из своей подстилки, которую подожгла, чтобы спасти всех этих людей, – и соломинка эта превратилась в чистое золото, но при этом она стала вытягиваться, и виться, и сплетаться в чудеснейшие узоры.

– Смотри, что принесла бедная женщина! – сказал ангел. – А что принес ты? Да я и без того знаю, ничего ты не совершил, не сделал даже ни единого кирпича. Если бы ты только мог вернуться обратно и принести хотя бы один кирпич; наверняка он оказался бы никудышным, но если бы ты изготовил его с душою, это было бы уже кое-что; однако обратно ты вернуться не можешь, и помочь я тебе ничем не могу!

Тогда бедная душа, старуха из халупки на дамбе, принялась за него просить:

– Брат его взял и отдал мне все битые кирпичи с обломками, из которых я сложила свою халупку, для меня, горемычной, это было превеликое счастье! Нельзя ли, чтоб все эти куски и обломки зачлись ему за один кирпич? Вот это будет по-божески! Он так нуждается, чтоб над ним смилостивились, а разве здесь не обитель милосердия!

– Твой брат, которого ты ни во что не ставил, – промолвил ангел, – честное ремесло которого ты так презирал, вносит за тебя лепту в Царствие Небесное. Тебя отсюда не прогонят, тебе будет позволено стоять за вратами и обдумывать, как