Неизвестный Андерсен: сказки и истории - Ганс Христиан Андерсен

когда лесорубы подступили к полузасохшему дереву, на голых сучьях которого примостилось гнездо черного аиста, да еще и с птенцами, она со слезами на глазах взмолилась, заклиная не трогать аистиное дерево, и упросила-таки, спасла. Пустяк, безделица.

Стучали топоры, звенели пилы – строился корабль о трех палубах. Главный корабел, хоть и был низкого рода, внешность имел вполне благородную, глаза его и высокий, чистый лоб говорили о недюжинном уме, и Вальдемар До любил слушать рассказы мастера, как любила их слушать и старшая его дочка, пятнадцатилетняя Ида. Для ее отца молодой умелец строил корабль, для себя же – и для Иды – в мечтах строил дворец и, верно, поселился бы там с нею, будь этот дворец построен на самом деле, окружен валом и рвом, парком и садом. Но при всем своем уме корабел богатствами не владел, нищий же богачу не товарищ. У-у-у! Я улетел прочь, и он тоже, потому что остаться не посмел, а юная Ида волей-неволей с этим примирилась.

* * *

– В конюшнях у Вальдемара До, – продолжал ветер, – били копытами и ржали красавцы вороные – загляденье, а не кони! И многие ими любовались… Адмирал, которого сам король послал произвести смотр новому военному кораблю и обсудить его покупку, уж так восхищался холеными рысаками, я хорошо слышал, потому что юркнул следом за ними в открытую дверь и рассыпал им под ноги золотые нити соломы. Вальдемар До домогался золота, адмирал – вороных коней, недаром до небес их расхваливал, однако столковаться господа не сумели, так что и корабль остался непродан. Стоял-красовался на берегу под дощатым навесом – Ноев ковчег, которому вовек не добраться до воды. У-у-у, увы! В пу-уть лечу-у! Очень жаль.

Зимой, когда земля скрылась под снегом и в проливе теснились плавучие льдины, а я гнал их на берег и громоздил одну на другую, – рассказывал ветер, – огромными черными стаями налетело вороньё, расселось на заброшенном, мертвом, сиротливом корабле, хрипло крича об исчезнувшей дубраве, о множестве погибших гнезд, об осиротевших птицах, старых и малых, о том, что виной всему эта несуразная посудина, этот гордый корабль, который никогда не выйдет в море.

Я затеял вьюгу, взбудоражил снег, замел корабль могучими волнами сугробов! И голос мой он услышал – голос ярой бури! Уж я-то свое дело сделал, показал ему, каково плавать по морям. У-у-у! В пу-уть лечу-у!

Зима миновала, зима да лето быстро проходят, летят вроде как я лечу, как метелью летят снежинки и яблоневый цвет, как опадают листья! Все улетает, и люди тоже!

Но покамест дочери были совсем юными. Старшая, Ида, все та же прелестная роза, какою любовался корабел. Часто она задумчиво стояла в саду под яблоней и даже не замечала, как я играю ее длинными каштановыми волосами, раздуваю их, осыпаю лепестками цветов, – она смотрела на багряное солнце и золотой небесный свод меж темных кустов и деревьев.

Средняя сестра, Йоханна, вправду походила на прекрасную стройную лилию, горделивой статью вся в мать, лишний раз головкой не кивнет. Она любила прийти в парадный зал, где висели фамильные портреты. Дамы сплошь в шелках и бархате, на искусно заплетенных волосах крохотные шапочки, расшитые жемчугами, – глаз не оторвать! Мужья их красовались кто в стальных доспехах, кто в роскошном плаще с беличьим подбоем, с синей выпушкой по вороту, меч на бедре, а не на поясе. Где суждено висеть собственному портрету Йоханны и каков будет собой ее благородный супруг? Вот о чем она думала, вот о чем говорила сама с собою, я слышал, когда пробегал по длинному коридору в парадный зал и обратно.

Анна Доротея, нежный гиацинт, была совсем дитя, четырнадцать лет только, тихая, задумчивая; большие голубые глаза смотрели серьезно, однако на губах играла детская улыбка, и изгладить ее я не мог, да и не хотел.

Я встречал Анну Доротею и в саду, и в овраге, и в поле, где она собирала травы и цветы, из которых ее батюшка умел приготовить настойки и целебные капли. Горд был Вальдемар До и заносчив, но и сведущ в науках, люди давно это приметили и шушукались меж собою. Огонь у него в камине горел даже летом, а дверь комнаты он держал на замке, причем подолгу, целыми сутками, однако о занятиях своих предпочитал не распространяться. Силы природы должно исследовать в тиши, и недалек тот день, когда он достигнет цели, получит свое червонное золото.

Оттого-то курился дым из каминной трубы, оттого-то горел-потрескивал огонь! Да-да, я видел. Остынь! Уймись! – пел я в трубе. – Все обернется дымом, углями, пеплом да золой! Ты сам себя сожжешь! У-у-у! Уймись! Уймись! Но Вальдемар До не унялся.

Прекрасные кони на конюшне – куда они подевались? А старинная серебряная и золотая утварь из шкафов и кладовых, коровы на пастбищах, имущество и усадьба? Они способны расплавиться, растаять в тигле для золота, хотя золото от этого не появится.

Опустели амбары и кладовые, погреба и чердаки. Челяди убавилось, мышей прибавилось. Одно окошко треснуло, другое разбилось, теперь мне и двери оказались без надобности, – рассказывал ветер. – Где дымится труба, там готовится еда, но здесь вся еда улетала с дымом в трубу – во имя червонного золота.

Я гудел в воротах, как стражник, дующий в рог, только стражника там в помине не было. Вертел я и флюгер на шпиле, он скрежетал, словно дозорный храпел на башне, только дозорного в помине не было – одни крысы да мыши. Бедность накрывала на стол, бедность поселилась в шкафах для одежды, в кладовых для провизии. Дверь слетела с петель, стены пошли щелями и трещинами. Я там на свободе летал, потому все и знаю.

Средь дыма и пепла, от забот и бессонных ночей поседели у рыцаря кудри и борода, кожа сморщилась, пожелтела, глаза алчно высматривали золото, желанное золото.

Я дул дымом в лицо Вальдемару До, осыпал пеплом его бороду; золота нет как нет, а вот долгов полным-полно. Я пел-свистал в разбитых окнах и сквозных щелях, задувал в постели к дочерям, простыни вконец обветшали, протерлись чуть не до дыр, служили-то уже невесть сколько лет. Да, никто не думал не гадал, что детей ждет такая судьба. Барская жизнь обернулась нищетою. Один лишь я распевал в доме во весь голос! – рассказывал ветер. – Я замел усадьбу снегом, говорят, этак-то теплее, ведь дров у них не было – где их возьмешь, коли лес давно вырубили! Морозы стояли лютые, мне самому, чтоб не закоченеть, приходилось метаться по отдушинам и коридорам, скакать через крыши и ограды. Высокородных барышень холод загнал в постель,