Пассажиры империала - Луи Арагон

я старею». Или же так: «Дора, я уже не тот, что был». Словом сказать, расстраивается. Мы, конечно, все расстраиваемся, но уж не так. Всему есть граница. А Жюль только об этом и думает. И даже вот вбил себе в голову продать «Ласточки».

— Продать «Ласточки»?

— Ну да. Он и раньше об этом поговаривал… А теперь привязался, покою от него нет. Ведь всё от меня зависит… А стоит мне только продать патент… воображаю, что тогда будет. Как, по-вашему, мосье Пьер, ведь не надо продавать? Верно?

— Разумеется, не надо, мадам Тавернье. Если вы продадите «Ласточки», куда же я буду тогда ходить?

Слова эти запали в сердце Доры.

— Нет, — сказала она решительно, — я не продам.

Так они беседовали ещё некоторое время, переливая из пустого в порожнее. Дора поистине переживала минуты небесного блаженства, отравленные, однако, страхом, что им придёт конец. В тот день Пьеру нечего было делать. Ему уже становилось приятным странное поклонение, предметом которого он оказался. Но госпожа Тавернье, она, пожалуй…

— Ах, знаете ли, Жюль опять гуляет. Уехал куда-то с Мореро и Фредериком. Вы ведь знаете Фредерика, — вы его видели, — тот самый, который схватил сзади рабочего… А Мореро очень видный человек. Полезное знакомство для Жюля. У Мореро большие связи, везде приятели.

И она рассказала ему о Мореро, как Пьер рассказал ей о госпоже Сельтсам. Спускался вечер.

— Вы сегодня свободны? — спросил Меркадье. — Так давайте пообедаем вместе.

Дора едва не лишилась чувств.

Он повёл её в маленький ресторанчик на проспекте Терн. Там всё было просто, в духе столовых, но в сервировке и в меню проявляли заботу об изысканности, подавали, например, какое-нибудь заливное, убирали кушанья листочками петрушки и так далее. Да и ресторанчик был в том же квартале. А в этот вечер Пьеру не хотелось удаляться от проспекта.

— Ну уж нет, только не бобы! Не взять ли нам спаржи, мадам Тавернье… Как вы относитесь к спарже?

Госпожа Тавернье в порыве восторга подмигнула ему и дерзнула отпустить шуточку. Но тут же подосадовала на себя. Экая грубость! Она задавалась вопросом, понравится ли ему, если за десертом она споёт шансонетку. Как осмелиться на это в его обществе? А ведь она умела петь шансонетки и знала весьма пикантные куплеты.

— И часто ваш супруг покидает вас?

— Ну что там покидает! Медовый месяц у нас давно прошёл. Жюлю надо заниматься делами.

— В воскресенье?

— А у нас дела и удовольствия — всё вместе… Мореро человек нужный. Он даёт Жюлю советы, куда деньги вкладывать. На бирже у него свои люди.

— Вы играете на бирже?

— Понемножку. И всегда покупаю только надёжные бумаги. Да вот недавно я рискнула, купила на несколько тысчонок акций, которые мне рекомендовал Мореро… И мне очень повезло…

— Берегитесь, мадам Тавернье, биржа — предательская штука. Я на себе испытал…

— Да я же не играю по-настоящему. И заметьте, когда я вместе с Жюлем вложила часть своих сбережений в одно дело, о котором Жюлю сказал Мореро, я сначала собрала сведения. Дело верное.

— Какого же сорта?

— Обувная фабрика… где-то на дороге в Фонтенебло… Сами понимаете, время самое подходящее, — ну они и стали расширять фабрику… Надо было приготовиться к выполнению казённых поставок…

— Казённых поставок?

— Ну, конечно. Поставок на армию. Они получили заказы, а у самих ещё ничего не готово. Тут они стали искать денег… И нашли. Ведь это, можно сказать, всё равно, что дать денег взаймы правительству… раз фабрика получила заказы от казны. …Да и вообще на солдатские башмаки всегда будет спрос… Теперь их, кажется, потребуется больше, чем прежде. Вот-вот испекут закон о трёхгодичной службе… Мореро так говорит. И он не из пальца высосал. Его предупредил какой-то сенатор, его приятель. Словом сказать, солдатские башмаки — золотая жила.

Дора Тавернье с удовольствием спела бы весёлую песенку. Вино ударило ей в голову. Песенку, конечно, не очень грубую. «Отец Дюпанлу» тут во всяком случае не годится…

— И вы вот не знаете… А по-моему, Жюль поступил довольно хорошо, даже очень хорошо, прямо шикозно… Тот разбойник, полоумный буян, который у нас наскандалил…

— Ага, человек в синей куртке?

— Да, да. Представьте, он рабочий с обувной фабрики, только безработный.

— А это у них у всех любимое занятие. Кому же охота работать?

— Разумеется, всё может быть… Но когда Жюль узнал про этого рабочего, он вспомнил о той фабрике, в которую мы вложили деньги… Попросил Мореро, а тот попросил сенатора, своего приятеля, и представьте, сенатор так устроил, что этому бродяге дали работу. Как он потом себя повёл, это нас не касается, но Жюль, по-моему, поступил исключительно.

— Да, благородно, очень благородно…

— Правда? И потом, знаете ли, этот безработный… ведь он угрожал нашему заведению… так разве он не мог когда-нибудь под пьяную лавочку пустить нам красного петуха? «Не дури, голубчик», — сказал Жюль. И теперь тот бандит ему благодарен. А работает он далеко. Мы, понятно, больше не отдаём его жене бельё в починку и в стирку… Ей теперь это и не надо, и потом кто их знает… И потом…

— Ещё немножко красного, мадам Тавернье?

— Только самую капельку, а то я уже чувствую, что сейчас запою…

Пьер налил ей как следует. Любопытно было послушать её песни.

Он позволил ей заплатить по счёту.

Хотелось почувствовать себя моложе.

XXXV

— Твоя мама скоро умрёт?

Вокруг Жанно столько говорили о смерти, а ему ещё никогда не удавалось посмотреть на какого-нибудь умирающего. Но сейчас весь дом полон слухов о близкой кончине госпожи Сельтсам. Из-под дверей её комнаты ползёт какой-то странный запах, — бабушка говорит: больничный запах. Когда дверь отворяется, в полумраке виден призрак постели, на которой лежит больная и дышит всё тяжелее и тяжелее. Тётя Жанна взяла девочку к себе в комнату; Софи не плачет, не говорит ничего, только смотрит на всех широко открытыми глазами, а когда с ней заговаривают, лицо у неё делается угрюмое и печальное. Доктора приходят по нескольку раз в день. Из аптеки приносят кислородные подушки. Что-то происходит.

— Твоя мама скоро умрёт?

Жанно спрашивает это без всякого злого умысла. С таким же интересом он мог бы спросить, не пойдёт ли госпожа Сельтсам на парад Сен-Сирского военного училища, как Жанна ходила недавно. Взрослым ведь полагается умирать.

— Твоя мама скоро умрёт?

Когда он в третий раз задал этот вопрос, Софи разрыдалась, вся затрепетала, уткнулась лицом в стенку, подняв над головой руки, и стала сучить ногами, как будто пыталась вскарабкаться на потолок. Тётя Жанна